къщата, в която съм роден

Автор: Иван Серт, филолог-славист, публицист, гр.Одеса.

Помню один странный случай. Я приехал в гости  из Ленинграда.  Как-то зашёл в клуб, и там произошёл  конфликт с одним парнем – мы подрались. В другой мой приезд  Вася Абдул с  этим парнем и компанией пригласили меня к кому-то в погреб угостить домашним вином. Мы сидели  в  прохладном подвале, пили вино и разговаривали, а потом мирно разошлись. Когда я приехал в очередной раз в Ново – Трояны,  мы снова встретились с Васей Абдулом  и он мне признался, что тогда  они специально пригласили меня в подвал, чтобы побить, но после моих рассказов ( я не помню о чём шла речь – наверное о мой жизни в техникуме физкультуры и спорта)  они передумали. Меня это сообщение повергло в страшное смятение – как так, друг детства, которому  лично ничего плохого не сделал, организовал заговор против меня?! При этой встрече Вася Абдул был уже председателем сельсовета, потом не выдержал испытание славой, спился, потерял речь и стал калекой. В этот мой приезд я пригласил Васю Абдула в кафе. Мы выпили, поговорили и разошлись. Это был последний раз, когда я видел друга моего детства ещё здоровым.

Вскоре высшие власти решили улучшить бытовые условия первого советского председателя сельсовета, и мы все переселились в самый центр села, на другом берегу  нашей очаровательной и, спокойной, как удав, речушки Котлабух прямо у моста, напротив добротного, облицованного красным кирпичом дома самой старейшей учительницы нашего села. Именно у «нашего» нового дома  речушка как бы выходила на финишную прямую. Я и до сих пор не могу понять, откуда же берёт своё начало наша речка – гор вроде бы нет? Я и   сейчас думаю, что наша речушка начинается где-то в степи, глубоко под землёй. Если стать лицом к селу Чадыр-Лунга, то речка  протекает с правой стороны села, и справа от русла  простирается на возвышенности степь. Не доходя до основания холма, являющегося одной из составных центральной части села, метров триста, в левый бок речки впадает ещё одна речушка, идущая откуда-то слева, омывая вышеназванный холм. На этом холме живёт мой племянник Василий и друг моего  детства с четвёртого класса Георгий Карабаджак, которого  в быту зовут Гена. В нашем селе и  в соседнем селе Чийший есть какая-то  необъяснимая традиция Георгиев называть  в быту Геннадиями. Так вот, у основания другого холма, на  вершине которого я  родился, прямо в конце улицы, с самого моего рождения я помню мост. Этот мост уже реставрирован, укреплён и  способен выдерживать  большие нагрузки. Совсем недавно от моста и  ровно до дома моего  дяди Василия( на 83 году покинул этот мир) улица Пушкина (моя улица) выложена железобетонными плитами для нужд винного завода, но не для народа, который до сих пор ходит и ездит по   грязи в дождь и в пыли- при сухой погоде. От этого,  с натяжкой современного, моста    речка  идёт по равнине, между  холмами слева и  справа, и   дойдя  до центра, резко делает поворот вправо, разделяя село на две части – верхнею- холмистую и нижнею -равнинную. В конце улочки, на которой был старый дом дяди Миши, стоит  мост. Сейчас справа от этого моста находится

-13-

дом сельского совета. От сельского совета речка резко поворачивает налево и через пятьдесят метров протекает равнодушно мимо нового дома дяди Миши. Здесь, у «нашего дома»,  находится центральный мост  села, и,  как я уже упомянул, отсюда речка  выходит на финишную прямую, устремляя  свои малые воды в сторону села Чийший.

А на окраине  села  водами речки пользуются огороды болгарского перца. Огород, где выращивался болгарский   перец, всегда производил на меня какое-то особое впечатление – для меня это был какой-то   картинно живописный, необыкновенно красивый пейзаж, который,  словно пышные кружевные оборки, окаймляет окраину до сих пор любимого мною родного села. В этом месте всегда было много пышной зелени  – какой-то оазис красоты природы, мини джунгли, и оттуда всегда веяло какой-то живительной и удивительно приятной  прохладой. Я очень любил это место, поэтому часто ходил смотреть, как крутится колесо с вёдрами, которые выливали воду в корытце, и самотёком уже вода отправлялась  к перцу, помидорам, огурцам и. т. д.

Новый дом дяди Миши выглядел внушительно: он стоял на цоколе, как бы приподнятым над землёй, узким фасадом смотрел на улицу, а большая веранда, и в то же время главный фасад,  были повёрнуты в сторону речки, за которой открывался вид на геометрический центр и главную площадь села. В доме была довольно  просторная кухня, небольшой холл и две комнаты – одна большая – для взрослых и вторая поменьше. Большая комната выходила окнами на главную улицу, а у моей комнаты было два окна: одно выходило на веранду, а второе – на огород. Я впервые в жизни спал один и в отдельной комнате. Напротив нашего дома стоял  огромный, облицованный красным кирпичом  «особняк» старейшей учительницы села. К этой учительнице все относились с каким-то благоговейным почтением. В её доме собиралась вся интеллигенция села. Завсегдатаями  вечеринок были  дядя Миша и тётя Зина – ведь они все были молодыми. Из дома учительницы  звучала музыка и русские песни. Я удивлялся, как это происходит, кто это там поёт так красиво и на непонятном языке. Потом мне рассказали, что это патефон, из которого и раздаются песни и музыка. Для меня  патефон был какой-то фантастикой, так как раньше я слышал песни от живого человека, а это кто-то в коробке поёт – будто бы в этой коробке кто-то сидит и поёт.      Именно в семье  Сороковых мой взгляд на жизнь начинал медленно «пробиваться», как цыплёнок сквозь скорлупу  нашей патриархальной, начисто лишённой всякой связи с цивилизованным миром, жизни. Вслушиваясь в мелодику красивых русских песен, я начинал подсознательно понимать, что есть другой мир, другие люди, кроме людей нашего села, что где-то есть другая жизнь, полная тайн и чудес – подобно фантастическому  патефону.

Дядя Миша и тётя Зина были русскими людьми, и всё у них в быту было по-русски: и русская речь, и русская одежда, и русская еда, и русский стереотип поведения- всё это было для меня нечто новым, необыкновенным и удивительным. Это состояние новизны жизни было для меня спасительным, так

-14-

как остаться сиротой в десятилетнем возрасте буквально «вчера», жить у чужих людей в совершенно  незнакомой атмосфере было непросто.

Ложась спать и, оставаясь один на один с ночью, я  часто(а в первое время почти каждую ночь) внутренним взором вызывал  мать и отца и спрашивал их, почему они меня оставили, почему сплю один, и эти диалоги с родителями долго не давали мне заснуть,  так как я молча  обливался слезами. Однажды утром я слышал, как дядя Миша сказал тёте Зине: « ,Пацан опять плакал ночью». Мне казалось, что дядя Миша был добрее и отзывчивее тёти Зины. От дяди Миши я чувствовал больше искренности и почти отцовского тепла – мне казалось, что он  любит меня, как родного сына. Грех жаловаться на тётю Зину – уже то, что она приняла меня в свой дом, есть героизм. Она относилась ко мне ровно, без сюсюканья, сдержанно, без особой ласки, не бранила меня, и всё-таки от неё  повевало  едва заметным холодком,  который однажды вылился в бурю гнева на меня. Это случилось уже после того,  как у них  родился долгожданный ребёнок- Славик. Я начал, что вполне естественно, чувствовать себя лишним в их семье, хотя с рождением сына, дядя Миша ни на йоту не изменился  в отношении меня.

Дело было так. Мы, с моим новым другом Геной(Георгием) каждый день после школы проводили время вместе. Нашим главным развлечением  было бесконечное смотрение в бинокль- второе чудо, с которым я столкнулся в своей новой жизни. И вот, в  очередной раз, мы сидели на берегу речки(Котлабух) спиной напротив дома старейшей учительницы нашего села и смотрели в бинокль. Мы,  внимательно рассматривая всех прохожих на противоположном  берегу  речушки, то и дело, передавали друг другу бинокль, весело комментируя  увиденное – ведь бинокль то увеличивал прохожих, то уменьшал карикатурно – именно это явление и  смешило нас большего всего. Дело в том, что я  ещё и выполнял очень важное  домашнее поручение –  я должен был следить за гуляющим поросёнком, который был  маленьким, шустреньким  и бесконечно очаровательным.   Увлёкшись смотрением в бинокль, я совсем забыл  о поросёночке. Когда я вспомнил о нем, его около нас уже не было. Мы дружно и лихорадочно кинулись его искать. Друг Гена успокаивал меня, что, мол, не переживай, всё равно мы его найдём, но поросёнок бесследно исчез. Это был 1949 г., голода уже не было, но и до прожиточного достатка тоже было ещё далеко. Дотемна мы рыскали по всему селу, спрашивали каждого встречного, мол, не видали ли поросёнка, мол, это поросёнок самого председателя сельсовета, но результат был нулевой. Со страхом, смешанным со стыдом, я ждал встречи с моими благодетелями. Врать я ещё не научился, и потому честно, на болгаро – русском языке рассказал, как мы увлеклись биноклем и не заметили исчезновения  симпатичного животного. Дядя Миша добродушно хохотал, а тётя Зина прямо взбесилась и орала на меня  изо всех сил. Я долго и горько плакал. Плакал не оттого, что меня ругали, а оттого, что не оправдал  доверия  в возложенных на меня обязанностях  в такое сложное время, когда  холодное дыхание страшного голода ещё стояло на пороге каждого дома. Надо полагать, что в одном из этих домов наш поросёнок станет большой хрюшкой, которая к Новому году  досыта накормит донельзя истомившихся от голода людей.

-15-

А как я любил нашего поросёнка! Он был ещё «ребёнком», такой ладненько сбитый, беленький, гладенький и нежный, как бархат, с красивой мордашкой и симпатичным пятачком  детско-поросячьих губ. Часто, когда я смотрел «спокойной ночи малыши», телевизионная «звезда» Хрюша,  вызывал в моей памяти очаровательного поросёночка из далёкого детства, и иногда мне казалось, что это мой поросёнок развлекает  перед сном детишек, у которых  совсем другое детство (слава Богу), которые,  наверняка, ёще не видели живыми этих милых животных –поросят – детей.

Повторюсь- грех жаловаться на тётю Зину. Несмотря ни на что, она хорошо ко мне относилась, кормила меня, одевала по-городскому, пристально следила за моей учёбой. Она первый человек в моей жизни, который отправил меня в библиотеку, где я должен был брать книжки, прочитывать и пересказывать   библиотекарю. Я ЕЩЁ НЕ ЗНАЛ РУССКОГО ЯЗЫКА, и мне было трудно читать, а  ещё труднее пересказывать, так как  я не всё понимал, но я старался изо всех сил, чтобы не опозориться перед тётей Зиной и не подвести дядю Мишу – ведь он самый главный человек на селе. Как  «сын» председателя, я понимал, что должен учиться хорошо, но, как же мне было трудно, не зная русского языка. И всё же я напористо читал, старался понять, но как поймёшь, спрашивать каждое слово стыдно было, а пересказывать краткое содержание книги надо. И тогда я пошёл на хитрость. Как я это придумал, до сих пор остаётся для меня загадкой. Я выучивал наизусть первую страницу и, в установленный мне срок, шёл сдавать книгу. Надо признаться, что я испытывал панический страх, очень волновался что собьюсь, забуду текст, но, всё же, внешне я решительно садился перед библиотекарем и начинал рассказывать краткое содержание книги, то есть рассказывать первую страницу наизусть. Самое странное, что библиотекарь, примерно к концу первой страницы, останавливала меня и, как ни в чём ни бывало, выдавала следующую книгу. Я не сомневаюсь, что меня раскусили сразу, но никто, ни библиотекарь, ни тётя Зина виду не подали, и я  продолжал в таком же духе  «читать» русские  книжки, названия которых   не запомнил, но зато я запоминал русские слова и, возможно, этим сам открыл новый метод изучения иностранных языков. А серьёзно и очень активно я начал читать книги только в  восемнадцатилетнем  возрасте, когда уже учился в Ленинграде – в  физкультурном техникуме.

Жил я у Михаила Сорокова  хорошо. Первый  и последний раз во всей своей жизни я пользовался привилегиями власти. Я всегда беспрепятственно мог войти в кабинет председателя  сельсовета, сесть за его рабочий стол, снять телефонную трубку и делать вид что звоню. Телефонный аппарат был для меня третьим чудом света после патефона и бинокля. В кабинете дяди Миши я чувствовал себя важной персоной и он, добрейший на свете человек, давал мне возможность получать эти маленькие детские радости после стольких  страданий и несчастий, обрушившиеся вдруг страшной лавиной на  наши юные неокрепшие души моего поколения. Незаметно прошел год жизни в семье  хороших людей Сороковых. Вскоре у них родился сын Славик, и через

-17-

некоторое время я нутром почувствовал,  как надвигаются неотвратимые перемены в моей жизни, но какие, я понятия не имел.

Никогда не забуду ночь, в которую родился Славик. Я уже крепко спал, когда среди    ночи (электричества в селе ещё не было, пользовались керосиновыми лампами) слышу громкий голос тёти Зины. В абсолютной темноте, сонный и ничего толком не соображающий, я медленно начал пробираться по веранде в комнату тёти Зины. Дядя Миша был в командировке,  и помочь тёте Зине мог только я. Надо было сходить за женщиной, которая умела принимать роды. Ещё раньше, примерно за месяц до родов, тётя Зина показала мне дом этой женщины. Она жила на другой улице,  в пятистах метрах от нашего дома, но страх перед абсолютно тёмной ночью увеличивал это расстояние во много раз – панический ужас охватил меня, холодная волна сковала мою душу, но больше никто не мог помочь рожающей женщине, корчащейся в предродовых схватках;  и я,  в неописуемом волнении, с быстро  бьющимся сердцем, торопливо вышел из дома и нырнул в полной чертей, ведьм и домовых, угрожающую темноту, затаённо  тихой, тёплой летней ночи. Шёл я быстро, почти бежал, ступая наугад, и хотя было тепло, меня бил  озноб, а корни волос на голове, мне казалось, шевелились. Хоть я шёл быстро, расстояние до моей цели мне показалось гораздо больше, чем обычно. На моём трудном пути (сплошная темень) то и дело, то с одного двора, то с другого, раздавался предательский лай собак, что меня ещё больше пугало, так как я боялся, что собаки разбудят всех чертей, ведьм и домовых(воспитанный в религиозном духе, я во всю эту чертовщину верил), которые непременно схватят меня,  уволокут в своё логово и там съедят.  Когда я подошёл к воротам дома и начал звать по имени эту женщину, её собака так резко и громко залаяла, что меня, как током, пробили мурашки от пят до макушки и волосы на голове зашевелились. Совсем скоро женщина вышла на порог своего дома, узнала меня, поняла, в чём дело, быстро собралась и мы тронулись в обратный путь. Теперь уже чувство страха  меня полностью покинуло; я шёл рядом со спасительницей тёти Зины, испытывая прилив смелости и гордости, готовый вступить в бой  с любой тёмной силой, чтобы защитить эту женщину.

Роды прошли благополучно, на свет божий явился мальчик, и дядя Миша был несказанно рад. Тётя  Зина сместила акцент своего внимания, своих забот на маленького Славика, и это было вполне естественно. И я, одиннадцатилетний пацан, это вполне осознанно понимал и не обижался, но всё же,  вскоре я почувствовал себя  лишним в этой  бесконечно доброй семье, а после потери поросёнка и праведного гнева тёти Зины, я до боли остро ощутил отсутствие родителей.

И вот случай… Однажды я возвращался из сельсовета и, недалеко от моста, на центральной улице, увидел пацана, одетого по-городскому;  на нём была белая сорочка, тёмные брюки и чёрные туфли – моя мечта с семи лет. Я подошёл к нему и, с любопытством  индейца к европейцу, спросил, откуда, мол,  он такой и где это его так приодели. Оказалось, что парень из нашего села и живёт он в детском доме, где их не только так одевают, но ещё и кормят, учат и

-18-

обучают производственной  профессии. Не сходя с места, я принял решение идти в детский дом. Это было моё твёрдое решение, моё первое самостоятельное  решение в жизни, но не последнее, так как мне придётся  всю жизнь самому думать не только о том, кем быть, но, главным образом, как быть. В этот же день  со слезами в горле я сообщил дяде Мише о моём желании жить в детском доме. Он, так я чувствовал и воспринимал, совершенно искренно, начал меня активно отговаривать, убеждал, что я могу жить у них столько, сколько захочу, но я настаивал на своём. Тогда я даже не допускал мысли, чтобы жить у дяди Василия, родного брата моего отца, но я и не помню, чтобы  мне предлагали такой вариант, хотя отец на смертном одре устно «завещал» брату заботиться обо мне. Я очень хорошо понимал, как трудно им будет, если возьмут меня в свою семью. Ведь после страшнейшего голода  хозяйство было  ещё  слабеньким, семян для огорода не было, а колхоз вместо денег  записывал на счёт колхозника «палочки», т.е. выходы на работу, и только  в конце года, после сбора урожая, выдавали «натуру», а денег ни копейки.

Мачеха продолжала жить в моём доме, и я весь год жизни у дяди Миши не виделся с ней; может быть, и встречался   случайно на улице, но не помню. Вскоре дядя Миша подготовил все необходимые документы, вызвал мачеху, объяснил ей  суть дела, дал нам транспорт- телегу с извозчиком и мы тронулись в путь. Я сидел спиной к движению, смотрел,  как медленно удаляется центр села от нас, а когда мы же поднялись на самый верх центральной улицы, то есть выехали на вершину холма и повернули направо в улицу, ведущую на окраину села, мне,  вдруг, стало жалко, что я покидаю своё родное село, и слёзы невольно лились из моих глаз. Так как мачеха сидела рядом со мной, то я старался смотреть в сторону, еле сдерживая  наплывающие рыдания. Я любил и до сих пор люблю своё село, поэтому прощание с ним было болезненным. Мы ехали, молча, и я мысленно прощался …

Прощай моя родина! Прощай отчий дом! Прощайте друзья моего сладко-горького детства! Прощайте  сказочно красочные ярмарки в селе Чийший, где  мои детские( 4-6 лет) глаза не переставали удивляться обилию разнообразного товара; одежды, овощей, животных, но больше всего мне запомнились  разноцветные винтовые конфеты, которые покупал мне старший двоюродный брат Дмитрий( бате Мити, по-болгарски). Прощай, подожженный  мною самодельным пистолетом  стог сена в нашем огороде! Прощай кучка песка в нашем дворе, где я  целыми днями строил сказочные замки, рождённые детским воображением! Прощай масленичный костёр, через который мы, дети, пытались прыгать и перепрыгивали, а взрослые на  мощных, красивых и грациозных конях, как тени, перелетали над высоким пламенем, вызывая всеобщее восхищение и праздничную радость. Прощайте разноцветные  пасхальные яйца и  «лес»  необыкновенно красивых хлебов-пасок. Пасхи у нас делали высокими, и они всегда меня восхищали своей какой-то особенной

-19-

формой и внешней необыкновенностью. А ещё  мне нравилось биться пасхальными яйцами – вначале одной стороной, потом другой, и если я побеждал, то радости было много. Прощайте добрые и обильные виноградники, где мы с другом Геной-Георгием, пользуясь привилегией власти ( я, ведь, сын председателя), объедались «дамскими пальчиками»! Прощай чудо-патефон, открывший мне мир задушевно прекрасных русских песен! Прощай чудо-бинокль, веселивший нас и удивлявший   своими  таинственными свойствами! Прощай  любимый поросёночек, украденный у меня   измученным страшным голодом человеком! Прощай  обветшалый и едва державшийся мост в конце нашей улицы, где мы, мальчишки и девчонки, уединялись, и я пересказывал «компании» мамины сказки и сочинял свои, а иногда мы съедали под мостом свой обед и вообще в школу не ходили.

Прощай очаровательная родина моего детства, перемешанного радостями незамысловатых событий и горечью потери самых близких людей,  красочностью народных  обычаев   и церковных праздников, страданиями военных и голодных лет! Прощайте!

Что же поджидает меня  впереди за пределами моей родной стихии? Мачеха увозила меня в другую, полную неизвестности и непредсказуемости жизнь. Я понимал, осознавал, нутром чувствовал, что как только меня доставят  до места назначения, я останусь один на один с совершенно незнакомыми мне людьми, но при этом я не испытывал панического страха или опасности; что сказать  – неразумное дитя природы. Наоборот, где-то внутри себя, на подсознательном уровне во мне  зрела какая-то твердая уверенность на лучший удел, на лучшую жизнь,  чем та, которая состоялась в  пределах десятилетнего возраста. На лучшую жизнь… Что ждал я тогда от жизни, чего желал? Конечно же, я не мог это сформулировать, но, в неполных, двенадцать  лет  я всё же чётко хотел чего-то лучшего, но что являлось лучшим,  я понятия не имел, а жить по-другому  хотелось, жить не так, как раньше, где последние  четыре года были переполнены  страданиями и балансированием между жизнью и смертью. Всю мою дальнейшую жизнь мною управляла моя натура – она меня направляла и мною руководила. Учителя и воспитатели нам твердили одно – учитесь, хотя установка  сверху была создавать из нас, сирот, рабочий класс, так необходимый после гибели большинства мужчин на  этой самой страшной войне за всю историю человечества. Я последовал этому мудрому совету, а до всего остального доходил сам. И на протяжении всей жизни, в непрекращающейся борьбе с обстоятельствами, я часто сталкивался  просто с человеческим непониманием, чёрствостью, равнодушием, а, иногда, с  необъяснимой злобой и, непонятно откуда взявшейся, враждебностью… Мне придётся  в жизни много раз просто драться кулаками…

И так, моя мачехе  благополучно доставила меня  в детский дом села Бабата ( сегодня-Островное). Прежде чем войти во двор этого наспех созданного детского дома и проститься    надолго с моим селом, я хочу рассказать о своём отце.

Воспоминание об отце

                                                       =====================

-20-

            Отец принадлежит к болгарскому роду Мирчевых. Мой  четырежды  прадедушка Мирчо переселился  со своей семьёй из Болгарии примерно в 1825-29 г. Судя по названию нашего села, вероятно, из района г. Трояна, который расположен в горной центральной части Болгарии. Но здесь все запутано. Дело в том, что существуют два села с именем Троян: Старые Трояны и Новые

Трояны. Логика подсказывает, что жители села Старые Трояны переселились на более благоприятные земли с холмистым рельефом, что отдаленно напоминает о горах. То есть, жители этих двух сел должны были переселиться из одного и того же района, а болгарская энциклопедия сообщает нам, что жители Старых Троян переселились в 1819 г. из Варненской области, а конкретней из села ШАДЫКЕЙ-сегодня это с.Добротич. Новотроянцы же переселялись в 1829 г.  из села КАРАБУНАР(черный колодец) и других сел Бургаской области. Выходит, что жители этих двух сел географически не имеют ничего общего с г.Трояном и областью. Возникает естественный вопрос: почему же целых два села носят имя горного Трояна? И почему «Старый» и «Новый» Троян? Почему не просто «Троян»(старый) и «Новый Троян»,в смысле, более позднее переселение, то есть новое. Это не соответствие предстоит выяснить будущим исследователям процесса переселения болгар в Россию. Предположить, что переселенцам было известно о Трояновом вале, следы которого и до сих пор можно увидеть, было бы довольно смело и опрометчиво.. Вряд ли простые люди владели столь далекими историческими сведениями.

В нашем роду все знают причину  переселения  «дедушки» Мирчо из Болгарии в Россию. История такая. Жил он в горном селении. Однажды глубокой ночью к нему в дом явились три турка и грубо  потребовали накормить их и напоить вином. Дедушка «покорно» заверил, что сейчас всё подаст. Он спустился в погреб,   подточил свой кинжал для верности, налил  в тазик  воды, принёс и поставил на  болгарский национальный стол – софра- высотой в 30 – 40  см, круглый, в один метр по ширине, т.е., когда садишься на маленький низкий стульчик, колени у мужчин выше стола, а женщины садятся прямо на пол. Когда дед  опускал тазик с водой и ставил  его на маленький  круглый стол, турки инстинктивно наклонились посмотреть, что им принесли. Дед вместо ответа выхватил наточенный кинжал из-за пояса и  быстро  втыкал сверху  в шею по очереди  опешившим  туркам. Потом, якобы, дед побросал  трупы наглых турок в колодец, и стал собираться  в путь. Погрузив за ночь самое  необходимое в повозку и, не дожидаясь рассвета, с семьёй отправился к румынской границе, где вместе с русскими войсками и другими беженцами продолжали свой путь в Бессарабию, на территорию которой мои соотечественники начали селиться  ещё со времён первых русско-турецких войн в царствование Екатерин Второй, т.е. с  последней четверти  восемнадцатого  века. Немного истории…

Известно, что русское государство  не имело выхода ни к одному   морю. Пётр Первый 22 года воевал со Швецией за выход к Балтийскому морю, то есть  «пробивал окно в Европу» и пробил, воздвигнув один из красивейших городов мира Санкт-Петербург, где я прожил восемь лет, а Екатерина Вторая, а потом и

-21-

все русские императоры 19 века вплоть до Александра Второго воевали с  Османской империей за выход к Чёрному морю. В середине 19 века Россия воевала уже не только с Турцией, а С Турцией, Англией и Францией вместе взятых, и проиграла впервые  по понятным причинам- численное превосходство(Крымская война 1854-1856 г.) Русским воинам нечего стыдиться -надо стыдиться русским дипломатам, которые оставили русскую армию без друзей –союзников.   Так вот, во время всех русско-турецких войн, которые проходили на территории Болгарии, болгары и переселялись в Россию. Почему?  К началу 19 века Болгария уже четыреста !!! лет находилась под турецким игом, и за четыреста лет ни одна из цивилизованных стран не вступилась за болгарский народ. Когда русские солдаты приходили на территорию Болгарии, болгары каждый раз думали, что вот уж теперь-то русские побьют турок и придёт долгожданная свобода, но русские дипломаты воевали с Турцией не за свободу Болгарии, а за свои экономические интересы – выход к Босфору и Дарданеллам, поэтому после каждой военной компании заключался с турками очередной мирный договор на взаимовыгодных условиях, и судьба Болгарии никого не интересовала. Подробнее это звучит так. На протяжении всех 475 лет турецкого ига в горах Болгарии действовали партизанские отряды, и было более трёхсот антитурецких  восстаний. Когда начиналась очередная русско-турецкая война,  и боевые действия переносились на территорию Болгарии, партизанские отряды сливались с русскими войсками, становились разведчиками, так как  к середине 19 века большинство болгар говорило между собой на турецком языке и, кроме этого, они хорошо знали  географию своей страны. Итак, болгары воюют вместе с русскими, потом война прекращается, русские воины покидают Болгарию, оставляя партизан и местное население, воевавших на стороне русских, один на один с турками, и турки, не откладывая в долгий ящик, немедленно, по горячим следам, начинают карательные операции. Что было делать наиболее активным болгарам? Единственным спасение было  покинуть родную землю, где на одного болгарина приходилось сотни турок. Наиболее массовыми были переселения в Россию в конце двадцатых годов 19 века, когда русская администрация отчётливо поняла  экономическую выгоду от этого переселения; тогда юго-западная часть южной России, то есть Бессарабия- Буджак представляла собой заросшие бурьяном земли, и их нужно было освоить. Вот на этих  одичавших землях и селились болгары-беженцы. Сначала  они жили в землянках и параллельно  строили дома из  самодельного кирпича- смесь земли с соломой. Эти кирпичи делались на берегу речки, из которой брали воду. Землю месили ногами, и когда смесь достигала нужной кондиции из неё формировали кирпичи в деревянных  калыпах(формах). Болгарам переселенцам давали земли Бессарабии- Буджака, Бессарабии-Молдовы, Таврии и Крыма. К началу  освободительной  русско-турецкой войны в Бессарабии насчитывалось более сорока болгарских, в основном, а также албанских сёл, которые  и послужили интендантским плацдармом для русской армии, откуда она должна была сделать свой решительный бросок-переход через Дунай. Итак, русская администрация активно агитировала болгар за переселение в Россию,а Георгий Раковский был против, хотя он не давал ответа на вопрос- куда деваться  людям

-22-

от преследований турок?  Даже было и такое: когда заключался мир между Турцией и Россией, Россия обязывалась следить за действиями партизан, и в случае  нападений на турок, немедленно пресекать их действия. Так, болгарский офицер Олимпий Панов,  воспитанник  болгарской Болградской гимназии, был арестован русским офицером и расстрелян. Дядя Георгия Раковского, одного из выдающихся борцов за освобождение Болгарии от турецкого ига, Георгий Мамарчев, тоже был арестован русским офицером, передан туркам,( вот, мол, как мы добросовестно выполняем условия договора),  которые засадили его в тюрьму но одном  из греческих островов. Надо особо заметить, что болгары считали своё переселение временным – все думали, что вернутся скоро  на родину, но жизнь для большинства распорядилась по другому- они до сих пор живут вне родной земли. Да, немало болгар вернулось на родину после освобождения, и, получив образование в болгарской Болградской гимназии, а затем и в западных странах, стали во главе науки, культуры и политики свободной Болгарии. Вот уже двести лет  часть моего болгарского народа живёт компактно в Украине, Молдовы и разбросано  во всех странах бывшего СССР и по всему миру.

Сегодня болгарские  сёла насчитывают  от трёх до десяти тысяч жителей. По западным меркам – это маленькие города, до которых достигла самая малость из плодов современной цивилизации: электричество, радио и телевизор, который транслирует пару программ, но, при этом, до сих пор огромные сёла живут без водопровода, канализации, газа , асфальта  и тротуаров, а медицинское обслуживание  находится на самом примитивном уровне-  из сёл едут лечиться в Болград или  Одессу. Такова краткая история о том, как мы, болгары, оказались разбросанными по всему миру, и, как бы  странно ни звучало, главными виновниками в этом являются  на первом месте  древняя киевская  Русь, потом  византийцы ( в основном греки) и Османская империя, народ которой только в 19 веке начал называться турками от слова тюрк. Это слово впервые выходит на историческую арену только в   шестом веке после рождения Христа. Этим словом назвали китайцы новое племя, которое  в горах Алтая, будучи под властью авар, добывало для них железную руду. В самом начале предводителем этого племени был Асен или Ашин, который принадлежал к царскому хунорскому ( гунскому) роду, который настолько ослаб духовно, что предпочёл остаться  под  властью захватчиков. Этот род Асена, насчитывающий пятьсот ( не в прямом смысле,  а означающее «много») семейств остался в китайском районе Ганьсу(северо-западный Китай) под властью китайцев, а потом бежал к жужаньцам( будущим аварам) и поселились на юге  Алтайских гор. Но хунны  Асена/ Ашина уже были смешанным  народом, приобретшим  новые черты( ослабившие  боевой дух гуннов) характера других племён, и должны были пройти пятьсот лет пока  смог сформироваться единый в духовном смысле  народ-этнос. Этот народ, став мощным, главным образом, по духу, сумел  победить своих поработителей аваров, стать самостоятельным, свободным и сильным. Поэтому китайцы и назвали  их   ТЮ-КЮ, что значит «сильный», «мощный». От Тю-Кю и

-23-

произошли  ТЮРКЮТ, ТЮРК и, наконец, ТУРОК появляется аж в 19 веке. Арабы называли тюрками всех жителей  Средней и Центральной Азии, говоривших по-тюркски, не будучи тюрками. Напоминаю, что тюрки как единый народ выходят на историческую арену только в 546 году. Также надо отметить, что тогда  тюркским языком был монгольский, который менял свой лексический состав под влияние аборигенов Алтая. Так, не будучи тюрками, стали ими  азербайджанцы, чуваши, балкарцы(чистые болгары живущие на Кавказе со второго века до Христа), курыканы-предки  якутов, кыргызы -предки хакасов и т. д. Большая часть гуннского(вместе с болгарами) народа, потеряв свою государственность в 98 году до Христа под  массированными союзническими ударами во главе с многочисленным  Китаем, появится обновлённой с берегов  верхней Волги в середине четвёртого века, а в  начале пятого  Римская империя( Западная и Восточная – Византия) содрогнётся от страха, и будет на коленях умолять АТТИЛУ не брать Рим. Но это уже другая история, а мы вернёмся на главную магистраль повествования.

Почему же Русь, Византия, Османская империя и, наконец, опять Россия виновны    в том, что древнейшая Болгария попадает, вначале, под византийское, а потом и  турецкое иго, которое и разбросало мой народ по всему свету. В 945 году злейший враг Болгарского государства Византия натравливает киевского князя Святослава на Болгарию. Дело в том, что Святослав брал кредит у Византии для нападения на Волжскую Болгарию и был ей должен. Кредит Святославу прощался, если он нападет на Дунайскую Болгарию. Нападение было неожиданным для болгар, тем более, что мать Святослава Ольга-  племянница выдающегося  болгарского царя Симеона и внучка крестителя болгар царя Бориса Первого. В этот период болгарским царём был Пётр, сын Симеона. Пётр показал себя слабым царём. Он предпочитал мир войне. Тогда под влиянием Византии болгарское общество, в основном бояре, уже было хорошо  заражены  вирусами предательства, подлости, коварства и измен, которые не были присущи болгарским высшим чинам, а если и случались предательства и измены, то из-за одного предателя  уничтожался весь род. При Петре не только был забыт этот закон древних  болгар, но предательство ещё и оставалось   безнаказанным, а случалось, что предатель и поощрялся. Святослав безжалостно разорял Болгарию, а за упорное сопротивление посадил на кол двадцать тысяч человек.

Его мать Ольга сообщила ему, что печенеги  осадили Киев, и он вернулся, отогнал печенегов и снова пошёл  «воевать» Болгарию, которую считал «серединой» своей земли. В этот второй свой поход Святослав поссорился с Византийцами, пошёл на Константинополь, греки его обманули, разгромили и он с оставшимися воинами, направился в Киев, но болгары предупредили печенегов, которые встретили Святослава у днепровских порогов  и убили. На разорённую и ослабленную Святославам Болгарию возобновили свои нападения византийцы с целью уничтожить  её как государство. Первые попытки были неудачными. В конце 10-го века  Византию возглавил молодой, талантливый и не менее жестокий император Василий Второй, который после

-24-

первой битвы с болгарами еле ноги унёс, едва не попав в плен. Только в 1018 году Василию удалось покорить  на 170 лет  Болгарию, а  в 1180 году под предводительство братьев Асена и  Петра  болгарский народ сбросил с себя тяжелейшее византийское иго. Царь Асен хотел восстановить древнюю форму государственного управления, но ему не дали те же  некоторые бояре, испорченные византийской безнравственностью в государственных делах. Мало того, что бояре-предатели всячески  мешали ему  возродить  сильную и мощную Болгарию, так они ещё и убили его.

Ослабленные взаимными  войнами и Византия, и Болгария стали лёгкой добычей  османов, которых в своё время византийцы приглашали  в качестве боевой силы для  захвата власти тем или другим претендентом. Так византийские претенденты (как правило, незаконные) показали вначале османскому, а потом и сельджукскому племенам дорожку на Балканы, и однажды они пришли и больше  не тронулись с места, где и до сих пор живут, то есть, на территории всегда  обожаемой  Россией Византии. Пятьдесят лет потратили  кочевые племена  Османа и Сельджука на завоевание  Болгарии. Они до этого не имели ничего своего, кроме награбленного, а теперь они поселились  в болгарские и византийские города и сёла, т.е. на всём готовом. Мало того, они теперь пользовались рабским трудом  покорённых народов – всё на шару. Так как  кочевники – завоеватели были многожёнцами, то и народу  у них было больше, а у болгар население  катастрофически  уменьшалось после принятия христианства, которое  ликвидировало  древнеболгарский институт многожёнства. Христианская церковь разрушила старые  устои,  народные обычаи, традиции и форму государственного устройства болгарского народа; теперь вместо оружия болгарский народ держал в руке перо, переписывая  богослужебные книги  и молясь новому Богу, который так и не спас  его от порабощения народом другой веры. Эта новая вера ислам насаждалась огнём и мечом. Сколько же болгарских жизней забрала  религия. Сначала царь Борис, принимая христианство, уничтожил 52 боярских рода, потом турки резали налево и направо головы, заставляя принять ислам, и этот трагический для болгарского народа процесс длился 475 лет.

Христианство начало разрушать нравственный и духовный фундамент болгарского народа с середины девятого века, турки начали то же самое с конца 14 века и до конца 19-го. А чего стоит только одна секта по имени «Богомильство», которое разрушало не только церковные, но и государственные устои; они критиковали церковные обряды, священников и отрицали всякую власть, в том числе, и царя. Чистые анархисты средневековой эпохи. Дальнейшие события показали несостоятельность богомильского учения, и оно исчезло из духовной жизни человечества,но вреда нанесло на века вперед. Ко всему сказанному следует добавить и  пятидесятилетний коммунистический режим, навязанный болгарскому государству  советским союзом. Этот страшный по своей безнравственности режим служил как благодарность болгарского народа за своё, якобы, освобождение  от фашистов. Как укор быть послушными и благодарными был поставлен памятник

-25-

советскому солдату Алёше, хотя ни один Алёша не погиб на болгарской земле во второй мировой войне, так как не было  никаких боевых действий между советскими и немецкими войсками. Солдаты Третьего Украинского фронта были встречены букетами из роз,    хлебом и солью. Правда, вся Восточная  Европа была оккупирована  СССР, но, к моему стыду, именно болгарские власти стали наиболее ревностными приверженцами  нового режима, который жесточайшим образом  пятьдесят лет разрушал нравственные основы болгарского народа.

Морально-нравственный дух болгарского народа ещё не успел залечить раны, нанесённые турецким игом, как на него  со всей своей мощью  обрушилась новая напасть – преступная идеология коммунистов.  Дошло до того, что Болгарию стали называть шестнадцатой  республикой  СССР, хотя  эти два государства не имели и не  имеют общих границ.  Даже новая формация хомо сапиенс « советский человек»  ехидничал: курица не птица, Болгария не заграница. Все забыли, а некоторые, может, и не знали, что этот  иронический перл относился к Финляндии, которая и была собственностью России, а после  революции уже отделилась, но почему-то  считалось верхом остроумия  ляпать  это хамство в отношении Болгарии. Нет ничего хуже в межнациональных отношениях, когда один народ  в неприкрытой  или  завуалированной форме  ставит себя выше, достойнее другого, проявляет неуважение, небрежность и надменность.

Это  в высшей степени мерзко, так как отдаёт шовинизмом, который близко стоит к фашизму, целью которого было превращение всего человечества в рабов немецкого  народа. При всём моём уважении к русскому народу, не могу  не отметить, что ему  присуща  ксенофобия, и, особенно, по отношению к болгарскому народу, который, не зная подробностей и тонкостей (дипломатических в основном) Освободительной войны 1887-1888 г.г., совершенно искренне верит  во взаимную  искренность русских людей, не подозревая  ксенофобского подвоха.

Таковы краткие сведения о переселении болгар в Россию, но каждый мыслящий человек  может себе представить,  какими трудностями  это переселение сопровождалась. С каким тяжелым сердцем укладывались самые необходимые вещи в повозку, что творилось в душе людей, отъезжающих из родного дома и направляющихся  неизвестно куда…Жители моего села  сначала  поселились на месте сегодняшнего села Старые Трояны, которые тогда, вероятно, назывались просто Троян. Позже появилось село Новые Трояны, которое по отношению к  первым Троянам было новым, а первое село по отношению к новому стало старым. Исследователи  истории переселения попытались выяснить, откуда, кто пришел, и некоторые их выводы вступают в противоречие  с новым  названием  села и  их родиной в Болгарии. Есть утверждение, что жители нашего села в основном из  варненского  округа, тогда почему же село названо Трояном, в то время, когда в других случаях наблюдается  механический перенос названий сел, что вполне естественно. Здесь есть  о чем подумать  исследователям. Следует заметить, что

-26-

сегодняшние жители Старого Трояна, в основном гагаузы, т.е. тюрко-говорящие болгары, а в Новых Троянах некоторые улицы назывались по этническому признаку: были улицы «Молдованская», «Гагаузкая». Следовательно, село заселялось разными этническими группами, но доминировали все-таки выходцы из Троянского округа. Сегодня  важно то, что никто в Н.Троянах не говорит по-молдавски или по- гагаузки, а все говорят на болгарском диалекте, хотя старшее и среднее поколение  могут общаться на румынском, а  многие гагаузы говорят  на болгарском. Вообще народы Бессарабии могут быть названы полиглотами или билингвой.

Мой отец, когда женился, то отделился от двора своего отца, т.е. моего дедушки Саввы. Отца дедушки Саввы звали Дмитрием, и он ,вероятно, был одним из сынов прадедушки Мирчо, и стал родоначальником  одной из ветвей, но так как в нашем селе очень много семей с фамилией Серт, то вполне логично утверждать, что у прапрадеда Мирчо были еще дети- или мужчины, или женщины, которые и составили другие ветви нашей фамилии. Эти ветви, скорее всего, образовались в середине девятнадцатого века, тогда, когда  был молод прадед Дмитрий.  Странно, но все рода, носящие фамилию Серт,  не считают себя родственниками, а если и считают, то никак не демонстрируют.  Наш род получил кличку Серт, вероятно, в первое  двадцатилетие со дня переселения, потому что необходим был определенный период  для опознания друг друга. В болгарских селах, и вообще среди крестьян, существует традиция давать друг другу клички, поэтому  в селах все рода имеют какое-то прозвище. Родовое предание гласит, что мой прапрадед Мирчо получил кличку серт после того, как убил трех турок, что и послужило жесткой необходимостью покинуть родную землю.

Но у нашей ветви есть еще одна кличка- копой. Это слово имеет в болгарском  словаре два значения:1. охотничья  собака и 2.доверенное лицо  у начальника, т. е. человек, который должен следить за всеми и докладывать- шпионить. Почему нашей ветви Серт дали эту нелицеприятную кличку, мне неизвестно, но можно предположить, что, так как во время  румынской оккупации  представители администрации – примарии (по-русски- сельсовет) часто были гостями в нашем доме, то это и послужило поводом односельчанам обозвать подобным образом наш род, предполагая, что на них доносят наши. Дело в том, что в нашем роду все мужчины имели начальное образование, и румынским представителям  власти, скорее всего, было интересно общаться с образованными людьми. Дед Савва служил в русской армии, отец прошел военную службу в румынской армии, а старший брат отца,  дядя Николай,  в семьдесят лет читал Пушкина наизусть. Когда  румыны предложили отцу возглавить власть в селе, он сказал: я не люблю никем командовать и не люблю, чтобы мною командовали – моя земля – моя власть и мой командир.

Помню, я от кого-то  слышал, что у деда Саввы было двенадцать  детей, но с детства мне запомнилось, что их было шесть братьев и две сестры,  которых звали Василиса и Мария или по-болгарски Васила. Тетя Мария  вышла замуж за человека из рода Неруца. Тетя Мария  была старше всех, и поэтому ее сын

-27-

Яков, мой двоюродный брат, был старше меня на лет 15-20. Вероятно, этот род Неруца имел молдавские корни, судя по фамилии, но они все говорили по-болгарски, и в детстве мне и в голову не приходило, что они не болгары. Именно с детства и периода голодовки у меня остались очень неприятные впечатления  об этом кузене, которого отец попросил помолоть на муку пару мешков пшеницы, когда он ехал в Чадыр-Лунгу, но кузен муки не привез – просто присвоил, сказав, что украли, – а это было начало голода.  Кроме того, как я уже говорил выше, он донес отцу на меня, что я задавил его утенка, который мне очень нравился – ведь и я  и он были маленькими  и потому неуклюжими.

Отец получил надел на самой вершине одного из трех холмов, на которых и распласталось наше село. С крыши нашего дома было видно село Чийший, расположенной на противоположной стороне, и отделено от нашего села тремя километрами, засаженными виноградниками, которые так и назывались «чийшийские виноградники», хотя принадлежали жителям нашего села. Тогда все было частное. Наш дом стоял почти на окраине села- 3-4 дома от нас, и начиналась степь, где были наши собственные виноградники, пшеничные, кукурузные поля, бахчевые – самое красивое зрелище, когда уже поспели полосатые арбузы и желтые  дыни.

Наш дом был покрыт соломой, и сегодня еще можно встретить кое-где заброшенный и покосившийся от старости домик с соломенной крышей в некоторых селах Бессарабии.

На улицу боком выходил погреб, в котором хранилось вино, картошка, бочки с соленьями и брынзой, вязанки чеснока и лука. Главным фасадом наш дом  смотрел во двор и узким фасадом соединялся с погребом. На  противоположной стороне дома находились хозяйственные постройки, где находились корова, лошадь, овцы, свиньи, курятник, за которым начинался огород; виноградник, грядки для перца, лука, чеснока, петрушки и прочих  ароматных трав, которые болгарин использует в пищу как приправы. Перед домом было  пустое пространство и, примерно, такое же пространство занимал наш сад, состоящий из абрикосовых, сливовых, грушевых, яблоневых и айвовых деревьев. Были пару  вишен и черешен. На улице, перед домом, была посажена белая акация. Я никому никогда не говорил, но в детстве меня всегда необыкновенно восхищали цветущие белая акация, абрикосы, черешня и вишня: на душе мне становилось светло, и я безумно радовался этому чуду природы. Я любил наш дом, сад, огород, погреб, поля, которые мне казались безумно большими. Я любил отца и мать.

Я любил своего отца, несмотря на его, как мне казалось, неоправданную жестокость, которую он изредка проявлял в отношении меня. Конечно же, отец души не чаял во мне, берег меня, как самое дорогое, что может быть у человека, тем более у болгарина, где мальчик – это наследник, короче и так всем ясно, что значит  для мужчины мальчик. Отец сильно боялся за меня еще и потому,

-28-

что первый ребенок – девочка, моя старшая сестричка умерла трехлетней. Вот с этой точки зрения и будем  смотреть на «жестокость» отца в отношении меня. Отец бил ( не сильно, конечно, даже «бил» слишком громко звучит)  меня  три раза.. Первый раз, когда я упал с белой акации. В этот день я пошел к речке, которая  протекала между окраиной села и полями, то есть, на одном  берегу стоят дома, а от противоположного берега  начинались поля и сады. Нагулявшись на берегу речушки, я решил идти домой. Я лениво, вразвалочку брел  вверх по улице, как вдруг мне захотелось взобраться на акацию. Я прыгнул, сколько мог, вверх и обнял ствол руками и ногами. Надо заметить, что мне очень нравилось взбираться на деревья. Иногда я поднимался так высоко, что потом приходилось с огромной волей преодолевать чувство страха перед спуском. Следует заметить, что мне было тогда  5-6 лет, а в семь лет я ездил на полном скаку на коне без седла. Итак, когда я добрался до первой ветки, то тут же ухватился за нее, но ветка была очень молодой, как бы отклеилась от ствола, и я  вместе с ней полетел вниз, упав точно на спину, но мгновенно вскочил, боясь, что кто-то увидит мой позор. И вдруг, о, ужас, я увидел спешившего ко мне отца. От удара об землю я не мог дышать, будто бы дыхательные пути были забетонированы. Отец, не зная моего состояния,  лупил  по спине, от чего мне  становилось еще труднее дышать. Я подумал, что сейчас умру. Я это состояние на краю гибели никогда не забуду, но отец лупил меня, боясь за мою жизнь. Я его ударов не чувствовал и не помню, я помню только, как я задыхался, а отец так никогда и не узнал об этом.

Потом, уже взрослым, я понял, почему отец появился в это время – он шел к речке за мной, он пошел искать меня, беспокоясь за мою жизнь. Я еще маленьким, когда пошел в школу, понял, что отец любил меня и очень хотел гордиться мною. Во второй раз отец бил меня, когда я задавил утенка-ребенка, играя с ним на улице.  Он хотел гордиться мною и как хорошим учеником. С учебой всю жизнь у меня была полная неразбериха. До 1944 г. у нас были румыны. Именно в этом году я пошёл в первый класс, и проучился полгода, так как в этом же году пришли, как мы говорили, русские, т.е. советская власть. Школа  при румынах была для меня делом дохлым. Они ведь учили нас на румынском языке, и я ничего не понимая, постоянно вертелся  на парте вокруг своей оси, разговаривая то с одним, то с другим соседом. Учителю, видимо, это надоело и он поставил меня в угол, предварительно  отвесив пару ударов линейкой по ладони: до сих пор помню- спуне, мый- дай или вытяни ладонь, что-то в этом роде. Удары линейкой по ладони фантастически болезненные. Надо заметить, что до этого наказания, отца вызывали в школу, он отсидел полностью урок, и  я вел себя смирненько. Но после «побоища» линейкой, я пришел домой и заявил, что больше в школу не пойду, подожду, мол, когда придут русские. Мы тогда с отцом против русских ничего не имели; я вообще их не знал, а отец жил при них ребенком до девяти лет, а потом, в1918 г. явились румыны – Ленин и его большевистская шайка-лейка сдавали Россию в розницу и оптом. Когда окончательно застолбилась у нас советская власть и начнет грабить людей и отправлять в Сибирь, мы невольно начнем эту власть-

-29-

гадость отождествлять с русскими, которые страдали от этой власти точно также как и другие народы.

Уже не помню,  в первом или во  втором классе это было, но у нас находились гости, которые пили, говорили тосты, а я, поев раньше, ходил туда- сюда; то заходил в комнату, то выходил. Когда я в очередной раз забрел в комнату, где гости как раз закусывали очередной стакан вина, отец вдруг заявляет мне: Ванче, я татино момче,  разкажи ни( Ванчо, а ну-ка, папин мальчик, расскажи) «Я из лесу вышел ,был сильный мороз». «Папин мальчик» стал по стойке смирно и начал, но на второй строфе сбился, два раза повторил предыдущую строчку, а продолжение не шло в детскую и непонимающей русский язык головку. Все начали меня успокаивать, подбадривать и просить начать сначала, но  и во второй раз я сбился на том же месте – катастрофа!!! И для меня и для отца. Отец коротко и зло отрезал: марш оттука – пошел вон. Я этого позора не забывал всю жизнь, и теперь уже взрослым, говорю ли речь, читаю ли стихи, обязательно произойдет один провал в памяти, и я замолчу, после чего надо судорожно найти продолжение мысли. Я выбежал из комнаты  и больше туда не возвращался до самого вечера. Мне стыдно было идти домой.

С глазами полными слез, я выбежал во двор и спрятался в огороде за скирдой. Я плакал навзрыд не оттого, что отец с позором меня выгнал, а оттого, что не оправдал его естественного желания гордиться своим сыном. Жаль, что отец не дожил до того момента, когда он снова  бы пригласил гостей, и я, уже взрослый, образованный, выпил бы со всеми пару  стаканчиков вина и начал бы  декламировать  «Анну Снегину » от начала- Село, значит, наше Радово, дворов,  почитай, два ста и т. д. до конца, но этому не суждено было сбыться… Для всех нормальных родителей очень важно, чтобы их дети добились в жизни большего, чем они сами, и чтобы обязательно могли гордиться ими, своими детьми. Мой отец считался для того времени и  для того места образованным человеком. Он родился в 1909 г., и окончил два класса русской школы, а потом и  четыре класса румынской на одни десятки – я сам видел аттестат. После смерти родителей, все домашние документы пропали. По жизни, начиная с десятилетнего возраста, я шел в одиночку, и всю жизнь, что бы я ни делал – учился ли, работал ли- я делал все под пристальным оком отца, я хотел, чтобы он гордился мною, но он  так и никогда не узнает что я делал и кем я стал. Только я знаю, что отцу не было бы стыдно за меня.

Итак, о неразберихе с учебой. В своем селе я окончил четыре класса, а когда попал в детский дом, то там опять начал с четвертого. В детском доме я закончил пятый класс, а когда  забрали в  ремесленное училище, то там начал учиться с пятого класса. Получается, что я  по два раза учился в четвертом и пятом классах, то есть, потерял два года. Вот было время…!

Отец был подлинным крестьянином и истинным болгарином. Он любил землю не просто как кормилицу, а скорее всего, как средство самовыражения. Он никогда не работал,  молча – он работал и пел  народные песни. У него

-30-

всегда была голова  пострижена наголо – это обычай древних болгар, до того, как они пришли на Балканы. Помню, у нас в хозяйстве всегда был порядок- каждая «вещь» знала свое место, как, впрочем, и у всех болгар. Среди болгарских крестьян всегда идет молчаливое соревнование  под лозунгом – не быть хуже соседа и стремиться быть лучше, и так до последнего издыхания. Болгарин всю свою жизнь перестраивает свой дом и хозяйственные пристройки. Повторяю, за прошедшие двести лет, государство дало моему народу только электричество, а всё остальное : окультуренная целинная земля и дома сделаны руками самих  переселенцев. Кстати, электричество дали только в шестидесятых годах  хх века – мое детство прошло под знаком керосиновой лампы. Кто же мог предположить, что пройдут только восемь лет и я, мальчик с «керосиновым» детством и незнанием русского языка, окажусь в  одном из центров русской культуры – Ленинграде. Но об этом  в свое время.

И так, с приходом советской власти вся жизнь  народов  Бессарабии  не только коренным образом изменилась в худшую сторону, но она была до самого фундамента  разрушена, а психика людей была потрясена. Во-первых, кто отказывался вступить в колхоз, у того отбирали не только землю, но всю  сельхозпродукцию, скот,  и инвентарь, то есть, ничего не оставляли. Это был бандитский грабеж на глазах у всего мира, которому на нас было наплевать. Мало того, «советы» придумали «кулаков», и начали людей отправлять в Сибирь в  вагонах по перевозке скота. В прямом смысле слова, земля ушла из-под ног отца, плюс голодовка, и, в   результате, смерть обоих родителей.

Все-таки одно приятное воспоминание  в связи с приходом советской власти у меня осталось.   В 1944 году, когда советские войска «освобождали» наш край, а надо заметить, что румыны заблаговременно покинули его,

(поэтому у нас не было боевых действий) к нам  «на огонек» зашли двое русских кавалеристов, но, почему-то, они вели под уздцы трех коней. Отец пригласил русских солдат в дом, а мама быстро накрыла стол тем, что у нас было: каварма, сало, брынза, соленые помидоры и огурцы, хлеб и, конечно, домашнее вино прямо из бочки. Кстати, каварма- это вареная баранина в собственном жиру и застывшая, то есть ее можно резать как любое другое мясо. Эта самая каварма была одним из любимейших блюд моего  неоднозначного детства. Так вот, солдаты с аппетитом ели, пили болгарское вино, о чем-то говорили с отцом, а я, как дикарь из племени  «тумба- юмба» ходил вокруг солдат, пристально оглядывал, подходил и щупал гимнастерку, гладил, непонятно чему улыбался. И, вдруг, солдат,  сидевший ближе к двери,  сгреб меня под мышки ( я был по весу  и росту меньше своих лет) и посадил на колени, говоря: какой хороший пацан! Когда русские солдаты покинули наш дом,  подарив отцу одного коня, я спросил у отца, что значит слово « пацан», так как слово «хороший»  забыл. Так я  узнал значение первого русского слова, а русского коня я помню всю жизнь. Наш конь в сравнении с русским  выглядел худее и мельче. Русский конь был откормленным, с чистой, плотной, рыжей лоснящейся шерстью. Мы с отцом часто ездили на нем, скача во весь

-31-

опор. Это настолько впечатляющее зрелище, что я и сейчас, через шестьдесят лет, помню так, будто это происходит в данный момент.

Однажды,  в наш двор вошли какие-то люди и именем советской власти начали выносить все со двора: пшеницу, кукурузу, лопаты, мотыги, косы, борону, приспособление для молотьбы (диканя- по-болгарски), домашний скот,  птицу и, конечно же, нашего и русского коней. Я долго и горько плакал. Мне казалось, что у меня отобрали самое дорогое в жизни. Ведь в свои семь лет я уже самостоятельно ездил на своем русском любимце. Мы с двоюродным братом Митей, якобы для выпаса, по воскресеньям встречались на окраине села, за нашей речкой в степи, и устраивали скачки-соревнования. Брат на пять лет старше меня, а для такого возраста это большое преимущество, и поэтому он всегда меня обгонял. Я же, ища путь к победе, просил брата поменяться конями, но  на моем коне он еще легче меня обгонял. Тогда у меня оставался последний аргумент, и я говорил с грустью: ничего, когда подрасту, все равно обгоню тебя. Но жизнь так сложилась, что  больше не представилось случая посоревноваться нам с братом на скачках, да и время пришло другое, когда надо было думать о том, как выжить. Но скачки с отцом и старшим братом Митей остались в моей душе, как самое романтически-героическое  вспоминание   далекого  детства. И надо иметь в виду, что мы ездили на лошадях без седла – только поводья. Вообще, русские солдаты, русский конь, мои первые русские учителя вошли в мою жизнь как некое свежее дыхание, которое придало моей жизни новый смысл.

Моя первая русская учительница запомнилась мне молодой, красивой и веселой. Моя учительница жила на квартире в центре села вместе с подругой в одной комнате. Я уже не помню, как их звали, но помню, как они потешались надо мной без всякой иронии или там насмешки. Началось с того, что моя учительница попросила меня на уроке  декламировать стихотворение. Честно говоря, не помню ни названия стиха, ни его автора, но когда я начал декламировать, у учительницы сначала  было недоумение, при этом у нее глаза расширились, затем рот красиво вытянулся в полу улыбку, а в конце, уже не в силах сдержаться,  схватилась за живот, плюхнулась на стул, и безудержно хохотала. Я остановился и ждал дальнейшей ее реакции. Она спохватилась, почти подбежала ко мне, схватила мена одной рукой за голову и прижала к себе, гладя меня, видимо, чтобы я не обиделся. Честно, я  вообще не понимал, что происходит, и почему учительница так  развеселилась. Оказывается стихи надо рассказывать, а не петь, а я  пел, как мог, подражая отцу. Я думал, что стихи это та же песня. Она  продемонстрировала, как надо рассказывать стихи, а я снова начал петь и  с снова хохот, только уже выходящий за всякие пределы учительского поведения – она чуть не каталась по партам. Ребята замерли, так как тоже не могли «врубиться», выражаясь языком конца двадцатого века.

После уроков учительница взяла меня к себе домой, чтобы поделиться своим «чудом» с подругой- коллегой. В начале я  показал ее подруге,  как декламирую стихи, и та валялась от хохота и удовольствия. Не помню что, но что-то еще вытворял, и это их очень  веселило и смешило. Они меня за « концерт» угощали конфетами, печеньем и чаем. Я почти каждый день после уроков ходил к ним и

-32-

веселил. Жаль, что я не помню, какие номера  вытворял, но зато помню, как учительницы по-доброму и нежно ко мне относились.  Они, учительницы, остались в моей памяти, как две добрые, веселые и красивые русские женщины.

Никогда не забуду, как они, придя домой вместе со мной, усаживали меня, потом  садились на диван напротив и снимали обувь, небрежно приподняв выше колен свои юбки. Тогда  я  впервые  увидел голые женские ноги, от белизны которых, у меня сперло дыхание, а сердце забилось так быстро, словно предательски готово было выскочить и таким образом обнаружить мое «позорное» состояние. Чтобы видеть вновь и вновь ослепительно красивые, обнаженные до бедер  ноги учительниц, я стал придумывать все более смешные номера. Этот взаимный «праздник жизни» продолжался до их отъезда.

После отъезда моей первой русской учительницы наш класс возглавил мужчина. Повторяю, нам всем было очень трудно учиться, так как  все преподавалось на русском языке. Отец мне часто помогал решать задачки по арифметике, а когда отца не стало, помогал старший двоюродный брат Николай. Когда я шел в школу, то проходил мимо его дома, и, не заходя во двор, с улицы я выкрикивал брата, он выходил, мы садились у ворот, и он решал мое домашнее задание – задачки. В школе меня хвалили, но мне было стыдно, так как я знал, что не достоин похвалы. Поэтому я очень старался в учебе, чтобы оправдать  похвалу учителя.

У каждого человека остаются  на всю жизнь в памяти наиболее яркие события детства. Что интересно, с тех пор как я себя помню, отец всегда был для меня необыкновенным человеком. Я всегда внутренне восхищался им и гордился. Выражаясь современным языком, мой отец был фермером. Нас было трое: отец, мать и я. У нас была своя земля: пшеничное, кукурузное, подсолнечное, бахчевое поля, а также, старые и новые виноградники. Все это обрабатывалось отцом и матерью. Весной, летом и осенью – подъем в пять утра. Меня спящего, закутанного в одеяло, относили в телегу и укладывали на дно, устланное соломой. Когда  отъезжали от дома, я сквозь сон чувствовал, как мать укладывала мою голову на колени и еще тщательней  укутывала. Я помню себя просыпающегося  то у стога сена, то под кустом винограда, то в шалаше на бахчевом поле. Когда я просыпался, тогда и садились завтракать. Часов у нас не было, но по моему детскому впечатлению, это происходило при свете восходящего солнца, когда утренняя прохлада сменялась  удивительно нежной теплотой рождающегося дня. Завтрак состоял из хлеба домашней выпечки, сала, брынзы, кавармы, лука, чеснока и колодезной воды, которую мы везли с собой из дома. После завтрака родители брались за дело, а я то гонялся за бабочками, то бесцельно бродил, то помогал родителям, собирая в кучу траву- сорняк. Если я далеко отходил от родителей, то они кричали и возвращали на видимое для них расстояние. Работали до темна. И так всю жизнь, пока не отобрали землю.

-33-

Я очень любил, когда мы выезжали на бахчевую плантацию. Не знаю почему, но меня восхищал до волнения вид поля, усыпанного желтыми дынями и полосатыми арбузами. Я  радостно подбегал то к дыням, то к арбузам, по которым бил «шалабаны», проверяя на зрелость; если арбуз издавал глухой звук, значит спелый, а если звонкий, значит зеленый. Отец нарезал мне одну дыню и один арбуз, и я ел до отвала, пока живот не превращался в футбольный мяч, над чем родители добродушно и радостно подсмеивались.

Я  также очень любил период, когда начинался сбор винограда. Виноград  укладывался в плетеных из виноградной лозы корзинах и высыпался в ящик  повозки, которая наполнялась с «горбиком». Освещенные солнцем переполненные виноградом  повозки восхищали меня и радовали. Во время сбора или вообще уборки урожая, родственники объединялись и помогали друг другу. У отца было шесть братьев и самая старшая из них сестра,  моя тетя Мария. Отец особенно дружил с дядей Василием и Григорием ( Гочо-по болгарски). Когда отца не станет, дядя Гочо купит нашу усадьбу за 2500 руб.- столько дал мне дядя Василий.

В моей памяти особенно врезался один такой совместный выезд  на сбор винограда. В назначенное время раннего утра, дядя Вася подъехал к нашему дому на своей повозке. В повозке была вся его семья: сестра, брат, дядя и тетя. Сестру зовут Анна, но почему-то в быту все говорят Калинка или Калина. Ну, а брат Дмитрий – это тот самый, с кем мы устраивали скачки. Кузина Анна родилась в 1935 г., брат- в 1933. Итак, моя семья тоже была в сборе. В это утро я  бодрствовал, как бы чуя нечто недоброе. Так получилось, что для всех нас это был последний сбор винограда и вообще всего урожая с собственных  плантаций. В телегах были впряжены по два коня. У нас- наш и русский, подаренный отцу солдатами- «освободителями». Краем уха я услышал, что отец что-то затевает. Когда мы с мамой уселись в телегу, отец, взяв лошадей под уздцы, выехал на улицу, потом вернулся, закрыл ворота, сел в телегу, взял вожжи в левую руку и дал команду трогаться в путь. Выезжали из села «пешком» – медленно. Как только выехали за пределы села, наши повозки поравнялись, как бы становясь  на старт. И, вдруг, отец как крикнет: «АЙДИ»! Лошади с места рванули в галоп, а телеги задребезжали так громко, что, казалось, сейчас вот-вот развалятся на мелкие части. Отец  выпрямился в полный рост, и, держа в левой руке вожжи, а в правой кнут, начал энергично хлестать лошадей. После ночного отдыха лошади бежали бодро и весело, но отцу этого было мало, так как экипаж дядя Васи не хотел отставать: бега шли с переменным успехом- то мы впереди, то они. Но отец был старше дяди, и не мог допустить, чтобы младший победил. Отец так сильно хлестал лошадей, что мне стало их жалко, и я начал плакать, крича, чтобы отец перестал бить лошадей. Но не тут-то было. Отец меня и не думал слушать, если и слышал, в чем я сильно сомневаюсь. Так как в степи естественное бездорожье, то кругом

-34-

нас и за нами стояли тучи пыли. Гонки приняли такой азартный характер, что мне, казалось, этот кошмар никогда не кончится. К «финишу», к началу нашего виноградника, мы пришли первыми с небольшим преимуществом. Отец был очень доволен, и весь день, работая,  пел  песни о гайдуках – народных мстителях. Надо заметить, что дядя Вася  тоже очень любил петь народные песни во время праздничной трапезы или просто  за дружеским застольем. В детстве я не знал, что дядя Вася любит народные песни. В первый раз я услышал, как он поет,  в начале пятидесятых годов, когда  приезжал в гости из Одессы. Его  песни так глубоко трогали мою душу, что я, буквально, обливался слезами. Возможно, слушая песни дяди Василия, кроме того, что они сами по себе мне нравились, я, возможно, слышал отца, и этот факт еще сильнее волновал меня. Мне всегда нравился  особенный тембр отцовского голоса – я бы назвал его бархатным. Уже в самом тембре чувствовалась  эмоциональная насыщенность. Голос дяди Василия был очень похож на голос отца. Так как отец был старше на два года, то, вероятнее всего, здесь можно усмотреть момент подражания младшего брата старшему. Будучи студентом Ленинградского университета, я запишу песни дяди и на их основе напишу свою дипломную работу. Но, об этом в свое время.

Повторяю, отец всегда пел, когда работал, а работал он шесть раз в неделю. Воскресенье был «официальны»  выходным. Каждое воскресенье мы ходили в гости к дедушке и бабушке.  Одно из таких воскресений я никогда не забуду.

Как обычно, отец вставал рано, кормил домашнюю скотину, наводил в хозяйстве порядок, подметал во дворе и на улице перед домом. К этому времени вставал и я, а мама уже приготовив завтрак, подавала нам его в большой комнате на маленьком, чисто болгарском, круглом столике(софра – по –  болгарски) и мы с отцом садились завтракать. В воскресенье отец завтракал в два приема. Поев немного, отец уходил в другую комнату, закрывал дверь и минут 15-20 пел. Я продолжал медленно кушать ( я и взрослым не научился быстро есть) и с удовольствие слушал отцовские песни. Попев в свое удовольствие, отец возвращался к завтраку. После завтрака он напоминал маме, что мы идем в гости к дедушке. Это означало, что мама должна собрать нехитрую еду- с пустыми руками у нас в гости не ходят. Обычно в котомку она клала хлеб, сало, брынзу, а отец наполнял  быклицу вином. Быклица –это инкрустированный народный деревянный кувшинчик плоской формы. Эта «быклица» является бытовым атрибутом всех Балканских народов. Дав указание маме, отец спускался в погреб, садился у бочки с вином и медленно попивал, осматривая с удовольствием содержимое погреба: бочки на 800 лит., кадушки с соленьями, брынзой,  кавармой, салом. В погребе же держали и картошку. В погребе температура постоянная – +5. Завершив и этот ритуал, отец, еще не перешагнув  порог погреба, уже громко говорил: Мина, ты готова? Напомню, что маму звали Марией, но в быту звали Мина. Мама всегда была готова. Она успела  переодеться в новое платье и соорудить котомку – большое полотенце, четыре конца которого, завязываются в узел- ручку. Итак, на маме было нарядное платье, белый платок, а в правой руке импровизированная котомка. Болгарки  в селах носят сразу  5-6 платьев, т.е. поверх нескольких

-35-

платьев одевается новое, нарядное. Болгарки очень любят носить бусы, которые всегда меня восхищали.  В будни носят черные платки, а в праздники разноцветные, более веселые цвета. Это был июнь 1941 г., поэтому на мне была одна белая рубашка на голое тело. Мы в детстве не знали что такое трусы. Мне было три с половиной года. Отец тоже принарядился. Он любил в праздничные и выходные дни выглядеть импозантно; мне запомнились его черные брюки, белая сорочка в черной полоске, черная  сатиновая жилетка и черная фетровая шляпа. Вообще жилетка, будь то сатиновая или кожаная, это исторический атрибут болгарской одежды. Потом я узнаю, что  именно древние болгары и гунны дали миру лекало военной  униформы.

Итак,  мы тронулись в путь. Выражаясь городской терминологией, мы жили в двух кварталах от дедушки Саввы – это метров пятьсот. Наша улица(теперь ул. Пушкина) заканчивалась у подножия холма, у речушки, через которую лет сто двадцать тому назад был построен деревянный мост. Сейчас мост реконструирован, и от него до дома дяди Василия улица выложена железобетонными плитами – там находится винный завод. В нашем селе три или четыре моста.

…Отец закрыл калитку, и мы втроем  оказались перед взором  наших соседей, сидящих у своих домов на деревянных скамейках. Мама шла слева, отец-справа от меня. Сначала я держал их за руки. Учитывая мой возраст, мы шли медленно и чинно. Родители то и дело кивали головами то налево, то направо, здороваясь с односельчанами. По дороге жители нашей улицы  то и дело с  добродушной иронией спрашивали, чей я мальчик; спрашивали не потому что не знали, а для того чтобы умилиться нашей прекрасной традицией – знать свои корни и почитать своих предков. Я в свои неполные четыре года уже прекрасно произносил сакраментальную фразу: НА  ИВАН  НА  САВВАТА  ДИМИТРОВ, то есть, я сын Ивана, который сын Саввы, который сын Дмитрия. Итак, мы с детства знаем имена  дедушек  до четвертого  колена от  себя. Как же я сейчас понимаю  невосполнимую трагичность ранней смерти отца. Если бы он дожил до моих студенческих лет, то я мог бы расспросить его об его прадедушке- родоначальнике той части нашего рода, который переселился в Россию. Ведь мы ничего не знаем о родственниках  четырежды прадедушки Мирчо-  у него же  тоже были родители, дедушки и прадедушки. Возможно  родственники – братья, двоюродные братья, дядья тетки и. т. д- до сих пор живут в Болгарии, а  наш огромный уже род ничего не знает о них. Знания о своем роде имеют исключительное   значение в воспитании молодого поколения, которое без знания о своем роде, без знания  истории своего народа вряд ли может вырасти высоконравственным и патриотическим.

… Мы продолжали свой путь. Отец время от времени останавливался  у особенно разговорчивого жителя нашей улицы, о чем –то они перебрасывались несколькими словами, отец возвращался в наш строй, т.е. я брал его за руку и мы чинно шли  дальше сквозь строй соседских любопытных и оценивающих  глаз. Вскоре я нарушил единство нашей семейной троицы и вырвался вперед, изображая независимость и самостоятельность – вот, мол, какой я уже большой.

-36-

Когда я слишком далеко отдалялся, родители меня окликали и возвращали ближе к себе. Надо заметить, что, по рассказам соседей и родственников, мой родители особенно тряслись надо мной, берегли меня как зеницу око, потому что первый их ребенок умер в три годика – моя сестричка. Историческая ситуация не только отняла у родителей  шанс иметь еще детей, но и отняла у них  саму жизнь в расцвете сил…

И вот я уже вижу дедушку и бабушку  сидящих на лавочке перед своим домом точно также, как и все односельчане. Я подбежал сначала к деду, поцеловал его руку ( такой обычай), а он сгреб меня и расцеловал в обе щеки и схватил нежно за нос- проявление высшей любви.  То же самое повторилось и с бабушкой, которую я  любил особенной любовью, что объяснению не поддается. Потом подошли родители, которые по очереди поцеловали руки бабушки и дедушки. Они завели незамысловатый разговор о хозяйственных делах, а я, спросив разрешения у отца, побежал играть с мальчишками.

Мне показалось, что прошло совсем немного времени с моменты моей  свободы, как вдруг, будто издалека, раздался страшный и монотонный гул в небе. Все  с любопытством подняли головы вверх. День был теплый и солнечный. На небе ни одного облачка, и поэтому очень четко были видны сверкающие, словно вычищенные до блеска, самолеты. У дома, где я в данный момент находился, кто-то сказал: «Наверное, маневры». Все продолжали смотреть на небо, гадая, что бы это значило, как вдруг, где-то вдалеке раздался страшный  взрыв, вслед за первым взрывом раздаются два подряд, потом уже несколько… Потом мы узнали, что на окраине села кто-то  погиб.  Когда я отвел глаза от неба и оглянулся, вокруг меня никого не было. Я увидел, как отец подбегает ко мне, хватает в охапку и бегом к дому дедушки, К этому времени на улице не было ни одного человека. Пока отец бежал, гул самолетов стремительно приближался к нам, будто бы специально преследовал нас с отцом. Так как  во дворе у дедушки все двери были закрыты, а самолет, как мне показалось, уже был над нашей головой, то отец не мешкая, побежал в  огород, где росла небольшая  роща из белой акации. Крепко прижимая меня к груди, отец, буквально рухнул между деревьями, прикрывая меня своим телом. Как только мы упали на землю, тут же над нами «жикнул» самолет, и, буквально в пяти метрах ( у страха глаза велики) от нас,  пулеметная очередь прострочила землю. На протяжении всей своей жизни я часто вспоминал этот страшный эпизод из моего детства. Я все хотел понять, зачем  летчику нужно было нас убивать? Теперь я точно знаю, что это был румынский самолет.

С 1940 г. По 1941 г. в нашем селе не было никакой власти. Известно, что после революции в России, Бесарабия отошла к Румынии, а в 1940 г. произошел территориальный передел между фашистской Германией и СССР; Бесарабия  и Буковина отошли (оккупированы) к  СССР. Следует заметить, что эти два региона – Бессарабия и Буковина – на протяжении всей своей истории служили разменной монетой для  различных государств Восточной и Западной Европы. Они, в зависимости от политической  коньюктуры, переходили из одних рук в

-37-

другие; каждые 20-30 лет менялись хозяева. Надо полагать, людям, населяющим эти земли, жилось «весело» и неоднообразно

Тогда, в тот воскресный день, когда по нам с отцом стреляли из самолета, я еще не знал, что это 22 июня 1941 г. В свои три с половиной года я до сих пор помню  устрашающий  гул взрывающихся  где-то вдали бомб. Несколько дней подряд раздавались в отдалении гулкие и угрожающие взрывы бомб. Наступила румынская оккупация, и до прихода советской власти в нашем селе  жизнь протекала тихо и мирно. У нас не было ни электричества, ни радио, и никто толком не знал, как проходит война. В первые дни войны румынская администрация делала не очень настойчивые попытки мобилизовать мужчин, но они ловко прятались, а женщины придумывали разные отговорки. Зато, когда пришла советская власть в 1944 г., всех здоровых мужчин привлекли к трудовой мобилизации. В основном  отправляли в Донбасс работать на шахте. Дядя Василий работал на шахте два года, и когда я приезжал в гости, он часто, забывая, что уже рассказывал, вновь и вновь повторялся, с болью и горечью вспоминая, как возвращался из Донбасса и как  у них бандиты  насильно отобрали заработанные деньги.

Как-то, уже  будучи студентом, я приехал  в гости.  После нескольких стаканчиков вина, за вкусной трапезой, я спросил дядю Василия, как, мол, сейчас, при советской власти,  им живется: « Ну, что тебе сказать, бандиты они!». К этому периоду моей жизни( начало 60-х годов) я уже созрел для молчаливого согласия с мнением дяди. Помню, в детском доме, после рассказа нашей воспитательницей  «Хижины дяди Тома», я мысленно произнес, как хорошо, что я  живу в СССР. Мне до боли было жалко, что американские негры так плохо живут.

Но вернемся к войне. Для нашего села война, можно сказать, прошла незаметно. Где-то, далеко от нас шла жестокая война, погибали миллионы людей, а у нас сеяли, обрабатывали землю, собирали урожай, пекли хлеб, пасху, отмечали все церковные праздники, т.е. жили обычной мирной жизнью, и никто не подозревал, какой ужас нас всех ждет после окончания  войны.

В 1944 г. советские, для нас это были русские, войска «прогулялись» по нашему селу, то есть, освободили. Дело в том, что румыны ушли  заранее, до прихода   советских войск, и поэтому у нас не было боев. Знаменитая Ясско-Кишиневская операция и решила вопрос об освобождении Бесарабии от румынских оккупантов. Я отчетливо помню день, когда румынские войска прошли через наше село и ушли восвояси. В этот день были слышны время от времени где-то вдали то одиночные, то очередью выстрелы. Наш дом стоял почти на окраине села, и мне хорошо была видна длинная колонна румынских солдат. Колонна двигалась не через село, а по окраине, мимо нашей улицы, направляясь к речке, а оттуда, преодолевая крутой подъем одного из трех холмов, выходила на другую окраину, в степь. Теперь я понимаю, что румынские войска направлялись к Дунаю. Мы, пацаны, издали  следили за движением колонны, и, как завороженные, соблюдая  безопасную дистанцию,

-38-

сопровождали ее. Так,  незаметно, вместе с румынскими войсками мы оказались на противоположной по диагонали окраине села. Там колонна остановилась. Вдруг румынские солдаты начали копать яму. Чем больше они копали, тем понятнее становилось, что это могила. Когда могила была выкопана, из середины строя  солдаты вывели человека в гражданской одежде и подвели к могиле. На глазах у всех, а в основном это были дети и совсем немного взрослых людей, солдаты уложили человека на дно неглубокой могилы и положили на спину и начали быстро  закапывать. Среди людей раздавалось шушуканье, мол, это русский партизан. Во время закапывания все мы замерли в ужасе. Мы, буквально, оцепенели от этой жестокости. Когда живой человек был закопан, колонна румынских солдат зашевелилась и двинулась в путь. Как только колонна скрылась, взрослые мгновенно бросились к могиле и голыми руками начали разгребать свежую землю, под которой  был погребен живой человек. Когда могилу вскрыли, уже было поздно. На дне могилы лежал человек с открытыми глазами и обилием пены вокруг рта. Когда я увидел эту ужасную картину, тут же отбежал в сторону и начал рвать, задыхаясь. Ведь мне было только шесть с половиной лет, но я этого ужаса никогда не забывал.

Новая власть начала зверствовать. Она предложила всем вступать в колхоз. У нас не было крепостного права никогда. С самого начала, когда нога моих предков вступила на эти дикие целинные земли, они всегда были собственниками этих  земель.  Отец наотрез отказался  работать, как потом выяснилось, за палочки- трудодни. У нас отобрали землю, которую наш род, впрочем, как и все переселенцы, получил  в 1828 г. от Александра  Первого. Повторяю, у нас советская власть отобрала самым бандитским образом абсолютно все: землю, домашний инвентарь, скот, остатки зерна и семян, мол, чтобы  вы  сдохли с голоду. Когда точно начался голод, я  могу утверждать только  сейчас, но тогда я не знал, какой это был год. Думаю, еще полтора года при советах мы жили относительно терпимо, а начался голод в 1946 г., когда все отобрали. Два года голода я до сих пор, когда вспоминаю, ощущаю почти физически. Первым  предвестниками голода были огромные очереди за хлебом. Однажды, помню себя стоящим в очереди за хлебом- до сих пор чувствую, как я задыхаюсь от давки, но стою.  Одну буханку хлеба купил – больше не давали. Пока дошел до дома, половина съел. Думал отец меня убьет, но я ошибся. Отец вначале улыбнулся, что меня сильно удивило, потом прижал мою детскую головку к животу и повторял: ничего, ничего, сынок…Когда я поднял глаза на отца, по его щекам медленно, сквозь небритые щеки, петляя, стекали одна за другой слезы. Тогда и я разрыдался, повторяя: тате, прости ме…!( отец, прости меня!).

Голод подкрадывался постепенно. Те запасы зерна и других продуктов, которые успели спрятать от советских грабителей, с каждым днем  все уменьшались и уменьшались. Ведь земли нет, значит, нет и пополнения. Что может сделать крестьянин без земли? И вот наступил этот страшный день, когда не осталось ни одной картошки, ни одного зернышка пшеницы, ни

-39-

одного домашнего животного. Народ рассчитывал как-то спастись, собирая колоски и зернышки в поле после уборки колхозного урожая, но бесчеловечная коммунистическая власть жестоко карала за  зернышки и колоски, которые или сгнили бы, или  съедены птицами и   грызунами. За колосок и зернышко сажали в тюрьму, поэтому мы, дети, осмеливались идти в поле и лежа на животе, чтобы не увидели раньше времени и не прогнали, собирали по зернышку и колоску. Когда на пшеничных полях уже ничего нельзя было найти, я, обычно сам, в одиночестве, уходил в степь и собирал лебеду и крапиву – мама делала из этой травы лепешки. Специфический  вкус этих лепешек остался в моем  сознании на всю жизнь  – даже сейчас, когда пишу, я физически ощущаю их вкус и запах. Трава не утоляла чувство голода, а только на короткое время притупляла. Когда закончилась трава, я вылавливал сусликов. В этот период мама очень болела, и я всеми силами старался добывать хоть какую-то пищу, а она, едва волоча ноги, готовила нам пищу из собранных мною трав и  суслик. Сусликов ловил на древесном клее. Сначала делался шарик из древесного клея, потом прикреплялся к длинной нитке, шарик слюнявился и опускался в отверстие- вход в «жилище» суслика. Этот процесс похож на рыбную ловлю. Когда суслик заглатывал шарик, я резко дергал наверх веревочку и палкой  ударял животное по головке. Добычу укладывал в льняную торбочку.  То ли от сусликов затошнило, то ли переловил всех, точно не помню, но я перешел на собирание вороньих яиц. Уточняю: мне было восемь с половиной лет в 1946 г. Собирание вороньих яиц было делом  трудным и опасным. Вороньи гнезда находятся очень высоко, ветки на вершине дерева ( в основном белая акация) сухие, тонкие и легко ломаются. В прямом смысле слова я рисковал жизнью, забираясь на высоту от восьми до десяти метров. Но какая-то неведомая сила  уберегала меня от падения с дерева. Когда я добирался до гнезда, тут же вороны начинали кружить над моей головой и зловеще – угрожающе каркать. От страха волосы не голове шевелились, но голод был сильнее страха. Ведь надо было одной рукой держаться, а другой дотягиваться до гнезда, запускать руку туда, забирать яйца и засовывать их за пазуху, да еще и обороняться от стремительно нападающих ворон. Эту ситуацию можно сравнить с балансированием канатоходца. И так, изо дня в день я, ребенок, добывал еду для  своей семьи. И все это я делал в абсолютном одиночестве, не на пару с кем-то, и совсем один- один на один с голодом и  природой…

Однажды наши соседи (по фамилии Хаджи, сегодня, в 2005 г., они живут в Америке, куда их повлекли религиозные убеждения – баптизм) и друзья по жизни закололи своего коня, вдруг рухнувшего, обессиленный голодом. Несколько дней мы с жадностью ели конину, и это вселило в нас надежду, что мы можем выжить. Но вскоре конина закончилась и голод вновь, будто бы и не прекращался, с новой силой заключил нас в свои смертельные объятья.

Помню, как я вдруг заболел. Отец и мать еще были живы. Врачами у нас тогда и не пахло, поэтому мне неизвестно что это за болезнь была.

-40-

Говорили – лихорадка. Из периода, когда болел, я отчетливо помню один день.

Тогда мне, казалось, что я умираю. Отец в этот день должен был отвезти мать к врачу в с. Чадыр-Лунга, в тринадцати километрах от нашего села. Мне наказали, чтобы я весь день лежал и не выходил на улицу, а лежал я в «предбаннике» погреба. Это был разгар лета. Двустворчатые двери «предбанника» родители прикрыли. Помню, где-то в середине дня, я проснулся, меня начало  трясти от холода, я решил выползти на улицу. Встать у меня не было сил, и я полз, как раненый Маресьев. С большим усилием я толкнул одну створку двери, но она не открылась полностью, а только образовала небольшую щель, сквозь которую, я и начал проползать. Проползая, я телом приоткрыл больше дверь, и  меня обдало ярким солнечным светом и живительным, нежным теплом. Оказывается, я замерз в предбаннике погреба, хотя дверь в погреб была закрыта. Яркое солнце слепило мне глаза, и хотя тепло постепенно согревало мое тело, но меня продолжал трясти озноб. Обессиленный, я едва дышал. В какой-то момент, я почувствовал, что возле меня стало меньше солнца. Оказывается, я терял сознание, потом приходил в себя и снова терял. Я лежал ближе к двери погреба, где и образовалась небольшая тень. Я попытался проползти  к середине двора, где было больше солнца. Помню, мне было очень плохо, я едва дышал, а перед глазами стоял туман. Сколько я пролежал без сознания на улице, мне неизвестно, но в один момент я пришел в себя и вспомнил, что мне нельзя выходить на улицу. Меня как током ударило. И я, почти погибая, ватный, обессиленный начал ползти к погребу. Потом мне сказали, что меня нашли почти у двери погреба без сознания. Как я выжил, не помню. В это голодное время умирает моя мать, а перед смертью отца, я уже твердо стоял на ногах.

Отец умер зимой. После смерти матери отец  взял в жены красивую двадцативосьмилетнюю женщину. Они и года не прожили. Голод продолжал свирепствовать. Отец лежал опухший. В эту зиму  начала 1948 г. у нас, как никогда, выпало много снега. На улице перед нашим домом  намело целую горку снега. Это был  в метра полтора высотой сугроб, достаточный, чтобы с его вершины спускаться на санках. Санки были вторым важным подарком отца. Первый подарок-это губная гармошка, которую он привез из Румынии, где проходил военную службу. Кстати, туда, где служил отец, в его воинскую часть приезжал выступать знаменитый борец и силач Иван Заикин. Отца поставили контролером. Так как билетов всем не хватило, то было много желающих пройти  без билета. Отец этой ситуацией воспользовался, брал деньги и пропускал, но кто-то его заложил, и его сменили на этом денежном посту. Отец рассказывал  об этом  с юмором и  сам весело смеялся. Моей мечтой были городские туфли-ботинки – ведь мы носили постолы-лапти из свиной кожи. Городскую обувь мой отец не успеет мне купить.

Итак, я самозабвенно катался на санках со снежного сугроба перед нашим домом. Наверное, сотни раз я взбирался, пыхтя, и с  неописуемой радостью спускался. Это было сущее буйство и кипение энергии молодого человечка. Но я катался на самодельных санках не только у дома. Ведь наш дом находился на вершине одного из трех холмов, на которых стоит наше село. Надо было

-41-

пройти по равнине метров двести – триста, а там уже начинался наклон, который чем ближе к мосту, тем круче становился. Этот наклон под гору имел

длину, примерно, в шестьсот – семьсот  метров. Здесь дольше едешь под гору, но и больше подниматься. Здесь уместно, известное: любишь кататься, люби и саночки возить. Я настолько был увлечен катанием на санках, что сразу  до меня не дошла фраза, которую мачеха выкрикнула, стоя у калитки нашего дома: Ване, баща ти почина! Ваня, отец умер!  Помню, что когда до меня дошло, я застыл на месте, будто бы примерз к земле, и тут же в моей голове пронесся эпизод последнего разговора с отцом. Тогда я в последний раз видел отца живым. Я находился во дворе, и мне показалось, что отец меня зовет. Я зашел в комнату. Отец лежал не на кровати, а на полати. Я остановился у его ног и спросил, звал ли он меня. Отец пристально  посмотрел на меня, потом начал медленно, с большими усилиями приподниматься, протягивая ко мне руки угрожающе и, едва слышно, произнес: Я убью тебя! Внезапно охваченный холодеющим душу страхом, я выбежал  стремглав во двор, потом на улицу. Панически боясь, что отец меня догонит, я побежал к дому, где мачеха пекла первый  совместный хлеб с соседями. После этого я уже боялся заходить в комнату  отца сам. Что интересно, на протяжении всей моей жизни, в минуты, когда мне было плохо морально или физически, этот эпизод всплывал в моей памяти, и я видел себя выбегающим из комнаты больного отца и бегущим по улице.

Потом дядя Василий мне рассказывал, что перед смертью отец его позвал и просил не оставлять меня на произвол судьбы и позаботиться обо мне. Также мне рассказывал дядя, что отец  недоедал сам, старался хорошо кормить меня, и поэтому сейчас, когда я катался на санках, он лежал опухший от голода и умирал. Только гораздо позже, когда я был старше своего отца, вспоминая об этом, я часто, не замечал как глаза, помимо моей воли, наполнялись слезами. Отцу было 39 лет, когда он умер, чтобы я жил.

Я часто задумывался, почему же из всех родственников, т.е. братьев отца, только отец и мать умерли? И чудом остался жив я… Неужели мы имели возможностей меньше других? И почему же братья отца допустили, чтобы мы умирали с голоду? Почему они все не пришли нам на помощь?  Неужели те два мешка зерна, которые отец отдал своему племяннику Якову, чтобы он сделал муку на выезде, и потом сказал, что у него украли зерно, неужели эти, в, сущности, похищенные два мешка пшеницы, решили судьбу отца и матери? Кто знает, кто знает? Мне стыдно было об этом спрашивать и кузена Якова и дядю Василия. Мои родители умерли,  а мне стыдно…

Отец ушел из жизни, так и не приняв грабительских идей советской власти. Он прожил всего 39 лет, и с самого рождения был собственником земли, поэтому не мог понять и принять колхоз

По своему характеру отец был, как и все мужчины нашего рода, вспыльчив и горяч. Малейшую бестактность, а тем более грубость или хамство никому не

-42-

спускал и тут же бил. После смерти матери  он стал особенно раздражителен. Когда мы остались вдвоем, был случай, который я помню всю жизнь. Не помню сейчас – завтракали, обедали  или ужинали, но ели мы чорбу, типа борща, и я, время от времени, как бы переводя силы от «тяжкого труда», тяжело вздыхал и

сопел.  Вдруг, совершенно неожиданно, отец влепил мне пощечину, говоря: сколько раз я тебе говорил, когда ешь, не сопи!  Это был третий раз, когда отец поднял на меня руку. Дело в том, что, когда мы ели, в комнате стояла полная тишина, и мое сопение выглядело особенно раздражающим. Теперь и меня подобные явления раздражают: например, я не могу заснуть из-за тиканья будильника.

Детский дом в с. Бабата ( сегодня- Островное).

=====================================

Помню, мы с мачехой вошли во двор, в глубине которого стоял одноэтажный сельский дом, обращенный главным фасадом на улицу. Теплый солнечный день мягко переходил в вечер; над селом медленно, но неотвратимо спускались сумерки. В доме было очень светло. Меня этот яркий свет очень удивил, так как я такого раньше  просто не видел. Когда мы вошли в дом по приглашению встречающего, я увидел,  что с потолка свисает нечто и светит- я впервые увидел электрический свет и лампочку, и это мне очень понравилось, а мачеха, не меньше  меня удивленная, произнесла просто: надо же, здесь даже  иголку легко найти.

Людей, которые принимали меня в детский дом, я не помню, но все произошло очень быстро, и мачеха засобиралась, так как уже стемнело, а им надо было на повозке проехать километров 50.  Я не помню всего что говорила мне мачеха на прощание, но перед тем как взобраться на повозку, взяла мою голову в свои натруженные и шершавые, но теплые ладони, притянула к себе поближе, поцеловала меня в лоб, потом в обе щеки, отпустила меня, слегка отодвинулась и, направив мне прямо в лоб сложенные вместе три пальца, со слезами на глазах , перекрестила  три раза, не спеша, говоря: да хранит тебя господь, Ванче! Я тут же заплакал, слезы  мгновенно застлали мне глаза, я сильно разволновался, жар наполнил мою грудь, я разрыдался, неловко утирая рукавом соленые капли слез.

Повозка тронулась, заскрипела, и как бы вразвалочку, покатила, увозя мою молодую мачеху, туда, где еще не скоро проведут электричество, где по сегодняшний   день( 2005 г.) нет водопровода, нет газа, не асфальтированы улицы, нет тротуаров и…

Как мне потом рассказывали, вернувшись  домой, моя двадцативосьмилетняя мачеха, некоторое время пожила в моем доме, затем собрала свои вещи, кое-что, наверное, прихватила из родительского скарба на вполне законном основании, перебралась в свой родительский дом, вскоре вышла замуж, родила  собственного сына и прожила тихую, скромную, наполненную ежедневным трудом и суетой жизнь, как  и все  болгарские сельские женщины.(Следва)