3.

Как мне потом рассказывали, вернувшись домой, моя двадцативосьмилетняя мачеха, некоторое время пожила в моем доме, затем собрала свои вещи, кое-что, наверное, прихватила из родительского скарба на вполне законном основании, перебралась в свой родительский дом, вскоре вышла замуж, родила  собственного сына и прожила тихую, скромную, наполненную ежедневным трудом и суетой, как  все сельские болгарские женщины, семидесятилетнюю жизнь. Уже,  будучи взрослым, в одном из своих посещений моей маленькой родины, я побывал в гостях у моей мачехи; она накрыла стол, как водится у болгар,  мы выпили домашнего вина, поели, поговорили, я простился и больше никогда  не видел ее,  о чем очень сожалею, так как она, хоть и ударила меня, но все-таки была добрым человеком  и красивой женщиной. ЕЕ  семья относилась ко мне тепло и, как мне казалось, с любовью. О семье моей мачехи у меня остались самые теплые и хорошие воспоминания. Особенно я уважал и любил  родного брата моей мачехи дядю Георгия, который всех побеждал на праздниках болгарской народной борьбы.

Итак, я в детском доме в селе Бабата – Островное. Сейчас я понимаю, что этот детский дом был создан наспех, и потому выглядел примитивным и абсолютно не благоустроенным. Он, скорее всего, имел значение перевалочного пункта на первоначальном этапе. Мне детский дом не только не понравился, но вызвал какую-то тревогу, граничащую с ужасом – я ведь жил почти цивилизованно до этого. Кругом мне виделись беспорядок, грязь и холодеющую душу не уютность. Я заметил, что одет лучше и опрятней всех. И, вообще, мы, мальчишки и девчонки- все сироты, представляли собой  какой-то сброд нищих. Этот детский дом мне запомнился как нечто постоянно шумящее, галдящее, кричащее, дерущееся и плачущее. Кто-то из мальчишек сбежал, вернулся в свое село, и это подтолкнуло меня на мысль сделать то же самое – вернуться домой. Сейчас точно не помню, но, кажется, я сообщил о своем намерении воспитательнице, которая поспешила меня успокоить, сказав, что в течение двух-трех месяцев меня переведут в другой детский дом. Так и случилось; через один месяц меня и еще несколько мальчишек перевели в детский дом села Мирнополье, Арцизкого района. Это село было основано в девятнадцатом веке немецкими колонистами, и что интересно, в 1949 г. там еще проживали немцы, хотя известно, что Сталин всех немцев Одесской области выселял в Сибирь. Как немцы задержались в этом селе, мне до сих пор неизвестно. Возможно, после войны они возвратились из Сибири.

…Хотя я и сам захотел в детский дом, но,  тем не менее, постоянно думал о родительском доме, о своем селе, о дяде Мише и тете Зине, о своих двоюродных братьях и дядьях, о своих друзьях. Я с трудом принимал новую обстановку, новые условия, новый порядок жизни. Я нутром понимал, что что-то не так, что я что-то теряю безвозвратно. В селе, после школы, я был полностью свободным человеком, делал что хотел, ходил куда вздумается – я не помню, чтобы родители меня в чем-то ограничивали. А в детском доме, особенно в новом, все делается по команде, всюду строем, постоянно заставляют что-то делать-работать. От этого всего мне часто становилось на душе муторно, неуютно и тоскливо до боли. Я часто забирался в невидимое место и, давясь слезами, закрыв лицо ладонями, рыдал, завывая с поднятой к небу головой, будто бы моля Бога вернуть мне родителей; я выл в нестерпимом одиночестве, как побитая собака, выл, пока не выплакивал все слезы

В этом селе, впрочем, как и в других селах Бессарабии, не было капитальных государственных построек, поэтому наш детский дом размещался в частных домах, которые, видимо, принадлежали наиболее зажиточным крестьянам, выселенным в свое время в Сибирь. В одних домах были общежития, в других- мастерские, в третьих- клуб, в четвертых- столовая. Мальчики жили отдельно от девочек. Группы были скомплектованы по возрастам и по 30 человек в каждой. Утреннюю зарядку мы делали все  вместе. На зарядке я понял, что нас очень много, но, сколько человек всего было в детском доме я и до сих пор не знаю. Я понял, что мне нравится заниматься утренней зарядкой, и делал ее с азартом, а иногда добавлял нечто свое дополнительное, т.е после команды «стой», я продолжал делать упражнение. Эту мою излишнюю  самодеятельность заметил  физрук и часто, перед лицом всего детского дома,  делал мне замечание. Мы взаимно невзлюбили  друг друга, что не мешало мне любить физкультуру. Не проходил и день без того, чтобы физрук не делал мне замечание. Потом я к этому «злому» человеку привык и уже  не обижался, так как я стал всем известен  и  «знаменитым» своей недисциплинированностью. Меня взяли под свое покровительство братья Гончаренко. Младший Коля учился со мной в одной группе, а старший Володя (ему было 16 лет) был, естественно в старшей группе, которую  в  17 летнем возрасте отправляли в самостоятельную жизнь: на заводы и фабрики. Когда же власть создала ремесленные(Р.У.) и фабрично-заводские училища(ФЗУ), то в них забирали с 13-14 лет, как потом произойдет и со мной. Колю и Володю Гончаренко я помню всю свою жизнь- это были добрые ребята и мои верные защитники.

Итак, я оказался в группе  тех, кто закончил четвертый класс, и, несмотря на это, мы начали учиться опять в четвертом классе; администрация детского дома решила, что нам, в основном, «иностранцам», не помешает еще разок  пройти курс четвертого класса. Учиться, нам нерусским», было очень трудно, а дела с украинским языком можно назвать чистой катастрофой. Мы-то  на русском   едва объяснялись, а тут еще и украинский  язык навалился. Что касается меня, то я ни одного раза не получил хотя бы двойку- в моем   дневнике всегда напротив украинского языка красовалась жирная единица, из-за чего я очень переживал, так как мне не хотелось быть хуже других. Кроме учебы в школе нас обучали труду. Когда меня спросили, на кого я хочу учиться – на сапожника или столяра- я ответил, что ни то, ни другое мне не нравится. Мне сказали, что так нельзя; овладение какой-либо специальностью является обязательным для всех. Тогда я еще не знал, что нас, сирот, готовили к трудовой деятельности; мы должны были заменить на производстве тех, кто не вернулся с войны. Я все же выбрал столярне дело. Работать рубанком и пилой было трудновато, так как не хватало силенок, но преодолевал усталость  и упорно заканчивал начатое изделие. Потом нас начали учить работать на столярном станке. Работа на столярном станке меня сильно увлекла  и показалась необыкновенно интересной. Я просто влюбился в столярный станок и работал на нем с энтузиазмом и  радостью.

Надо заметить, что мы с самого начала, не просто учились, переводя материал в стружки, а выполняли конкретное изделия. Это были:  табуретки, стулья, столы, тумбочки, двери, оконные рамы, древко для топора или молотка, т. е. то, что было необходимо лично нам  в нашем незамысловатом быту.

Дом, который служил нам общежитием, представлял собой типичную сельскую постройку. Большие размеры дома свидетельствовали о том, что он принадлежал зажиточному человеку. Дом стоял боком по отношению к улице, как и все другие дома. Двор был просторный, как мне казалось. В правом по диагонали углу двора  стоял турник, по-научному – перекладина. С этой перекладины и начнется мое увлечение спортом и спортивной гимнастикой, в частности. К дому примыкали две большие хозяйственные пристройки, а за ними начинался  стелющийся виноградник, который мы сами обрабатывали, и сами же поедали его плоды. В огороде, прячась за хозяйственными пристройками, мы собирались на наши тайные этнические собрания  и говорили на родном языке, так как  нам запрещали это делать, чтобы мы быстрее овладели русским.

Спали мы по 8-10 человек в комнате. Моя кровать стояла ближе к двери. Это было для меня очень важно, так как  мне легче было скрыть  свой недуг. Дело в том, что я среди ночи просыпался от того, что подо мной было мокро. Я тихо вставал, стелил поверх мокрой простынь которой укрывался и ложился, затаив дыхание – не дай Бог, кто –то увидит мои манипуляции. Я догадываюсь, что о моем детском недуге воспитательница знала, но ни разу не то, что не ругала, но и замечания не сделала. Я боялся насмешек, но никто из ребят   даже и не намекнул мне об этом.  Дома со мной такое не происходило. Из-за этого недуга я жил в постоянном напряжении и страха, что кто-то узнает. Ночи  проходили у меня в каком-то сомнамбуле. Я часто среди ночи оказывался на улице или на крыльце дома, не помня, что вставал. Теперь уже можно предположить, что я в двенадцатилетнем возрасте был лунатиком.

Позже нас перевели в одну большую комнату, где спала вся группа-30 чел. На новом месте мой недуг сам собой исчез, кошмарные ночи закончились, моя психика нормализовалась, больше я не лунатил, т. е не просыпался вдруг на улице. В этой большой «спальне» нас заставляли спать голыми. Это не было каким-то насилием – никто из нас не противился, а воспринимал распоряжение как нечто естественное. Но для чего нам нужно было спать голым, я до сих пор не могу понять. Вообще в этом Мирнопольском  детском доме Арцизского района все было хорошо. Мне нравилось все, кроме физрука и учительницы по украинскому языку. Нас прилично одевали, хорошо кормили, учили и обучали профессии, водили в кино, давали свободное время погулять. У нас был специальный городок, где размещались спортивные площадки, турник,  гигантские шаги  и качели. Я очень любил кататься на «гигантских шагах». Правда, голова слегка кружилась, но я перебарывал себя, терпел, и, таким образом, развивал свой вестибулярный аппарат. Потом мне это пригодится при занятиях спортивной гимнастикой.

Но больше всего мне нравились в этом детском доме два человека: это воспитательница и мастер производственного обучения. Мастер был добрым и терпеливым человеком. Я не помню, чтобы он нас ругал за испорченное изделие, поэтому я с удовольствием и даже с самозабвением учился столярному делу. Все же большую часть времени с нами проводила воспитательница. Она была для нас всем: и матерью, и отцом, и близким родственником. Я уже не помню, как ее звали, но прекрасную душу ее, я никогда не забуду. Эта воспитательница была лучшим из лучших людей, которых мне довелось встретить на своем жизненном пути. Она всех нас любила, к каждому относилась ровно, трогательно и бережно, была в меру строга и справедлива. Я не помню, чтобы она на нас кричала, грубо выговаривала и несправедливо наказывала.  На втором году жизни в детском доме, я заметил, что воспитательница начала проявлять  ко мне большее внимание, чем к другим. Это сразу бросилось в глаза другим, и у меня появились проблемы. Некоторые пацаны начали меня обзывать подлизой, и я  тут же  бросался в драку. Вскоре братья Гончаренко, особенно старший, сказали свое веское слово, и придушили в корне все несправедливые нападки на меня.

Воспитательница действительно  полюбила меня. Она захотела меня усыновить. Я поблагодарил ее, но решительно отказался, хотя мне было очень трудно и неловко это сделать. Я ведь чувствовал ее искренность и подлинное желание заменить мне родителей. После моего отказа, воспитательница не изменила своего более чем доброго отношения ко мне.

Для меня моя детдомовская воспитательница осталась в памяти, как особенно необыкновенный человек. Сейчас я издалека понимаю, что, кроме ее материнской доброты и заботы о нас, она была высококультурным и образованным человеком. Навсегда я сохраню в своей душе наши послеобеденные и  вечерние, перед сном, посиделки, а точнее « полежалки». Всегда перед сном она нам что-нибудь читала или рассказывала. Вот мы уже улеглись голенькими, она брала табуретку, ставила по центру, как раз напротив моей кровати, и начинала читать, или рассказывать. Всего, что она нам рассказывала,  я  не помню, но особенно  запомнилось чтение «Хижины дяди Тома». Она  настолько увлекательно и интересно рассказывала, что, лично меня, сон не брал. Тогда она прерывала рассказ, обещала продолжить вечером или завтра, желала нам «тихого часа» или спокойной ночи и тихо уходила, расстилая над нами свой теплый материнский взгляд.

Так как она сидела  напротив моей кровати, то очень часто, рассказывая, смотрела на меня, и, мне казалось, что она рассказывает мне одному. Я же, чтобы удобнее было слушать, приподнимал подушку к спинке кровати и так, полусидя, заворожено слушал, глядя воспитательнице прямо в глаза. Однажды, увлеченный рассказом о тяжелой жизни негритянской семьи в жестоком обществе проклятого и жестокого капитализма, я не заметил, как  мои глаза наполнились слезами. Смотрю, у воспитательницы тоже появились слезинки, и она вдруг закашлялась, прервала рассказ, сказала, что продолжит вечером, подошла к моей кровати, взялась за спинку и   сказала: «Ну, хорошо, дети, пора спать, тихого вам сна!» и быстро вышла из комнаты.

Помню, именно после окончания рассказа всей книги, я про себя сказал: Боже, как хорошо, что я живу в СССР! Из «Хижины дяди Тома» я  узнал, что в  Америке  не любят негров. Мне трудно давалось понять, как это одни люди не любят других и даже убивают. В нашем детском доме были собраны  мальчишки и девчонки разных национальностей: русские, украинцы, болгары, гагаузы, евреи, молдаване,  албанцы, но между нами не было конфликтов на национальной почве. Помню, что-то негативное витало в воздухе в отношении евреев, но это выглядело нечетко, как мираж. Но, все же, драки на национальной почве были между нашими старшими ребятами и местными  пацанами- немцами. Вскоре наших ребят-«мстителей»  отправили в ремесленное училище, и больше драк с местными не было на время моего пребывания в детском доме.

В Мирнопольском детском доме моя жизнь начала резко меняться; она  наполнялась новым, интересным содержанием. Здесь  для меня все было впервые: и турник, и качели, и гигантские шаги, и гири, и штанга, и футбольный мяч, и первая любовь. Не знаю, можно ли то отроческое чувство назвать любовью, но я  постоянно думал об этой девчонке, и пребывал в каком-то постоянно тревожном и напряженном состоянии. Эту девчонку звали Леной Курносовой. Когда  появлялась Лена  в поле моего зрения, я смотрел на нее, как зачарованный, будто  бы меня загипнотизировали. Я не знал, что мне делать с этим моим состоянием и спросил совета у Володи Гончаренко. Мол, как мне подойти к Лене, как с ней заговорить, что говорить. Володя сказал, что мне надо смело подойти к девочке и пригласить погулять по парку. Я уже начал представлять себе, как я гуляю с Леной по парку и ловлю себя на мысли, что не знаю о чем с ней говорить. Это незнание  о чем говорить с девчонкой окончательно меня добило, и я так никогда и не подошел к ней, и она никогда не узнает о моей любви. В последний раз я с трепетом и  необъяснимой тревогой в душе смотрел на нее, когда нас привезли в Одессу. Мы, мальчишки,  стояли кучками у руин железнодорожного вокзала, а девчонки чуть поодаль от нас, и я украдкой, очень волнуясь, стрелял своим взглядом в сторону Лены Курносовой. Ее белокурые  длинные волосы выделяли ее фигуру на фоне других. Мы несколько раз встречались глазами, и я будто понимал, что она знает о моем чувстве. Когда нам  велели  построиться по два человека, чтобы отправиться к трамвайной остановке, сердце  забилось так быстро, будто хотело выпрыгнуть из груди, и я до боли понимал, что уже больше никогда не увижу Лену Курносову- эту белолицую, с голубыми глазами, длинными русыми волосами девчонку. Мне казалось, что я  теряю нечто до боли дорогое, чего у меня больше никогда не будет. Действительно, Лену Курносову, мою первую отроческую любовь, я больше никогда не встречал, но и никогда не забывал. Уже взрослым я  часто вспоминал Лену, и свою любовь к ней сравнивал с любовью Данте к Беатриче. Ведь автор «Божественной комедии» тоже до конца жизнь только издали смотрел на нее и никогда с ней не разговаривал. Лицом Лена Курносова была похожа    на Барбару Брыльску, поэтому,  когда я смотрел фильмы с ее участием, невольно в моем воображении возникал отроческий образ Лены Курносовой. У меня появлялось ощущение, будто я пью родниковую воду в ясный солнечный день. Теперь, когда прожита большая жизнь и познано много сотен женщин, Лена Курносова продолжает оставаться для меня  очаровательным видением прошлого, которое вдруг издалека начинает согревать душу легким дуновением  юной красоты и солнечной чистоты.

Повторяю, у меня в детском доме были две сильные страсти: любовь к Лене Курносовой и любовь к турнику. Я не помню себя бесцельно шляющимся. Каждую свободную минуту я проводил у турника-перекладины, которая одиноко ( других спортивных снарядов просто не было)  стояла в глубине двора – в углу, возле виноградника. Я  то подтягивался до подбородка, то качал пресс,  то в висе, поднимая ноги сначала до прямого угла, а впоследствии все выше и выше, до самой перекладины. Никто из нас ничего не знал о перекладине. До всего мы доходили сами, сами и придумывали упражнения. Не имея понятия о методике, мы начинали с простого и постепенно переходили к более сложному упражнению. Находясь на перекладине в упоре на руках, я, цепляясь одной ногой за под коленку  и крутился назад до последних сил. Потом я научился хватом снизу делать обороты и вперед, что было гораздо сложнее. Так день за днем я постепенно овладевал новыми элементами, которые и сам придумывал. Помню, считался «смертельным» номером» соскок с виса на подколенках. Я так сильно увлекся «творчеством» на турнике, что и дня жизни  не мог себе представить без него. Случалось, группа уже построилась, чтобы идти на обед или ужин, а я в это время вишу на турнике. За этот «проступок» воспитательница была вынуждена ( ей, конечно, этого не хотелось, так как любила меня) делать мне замечания пред всеми, а когда моя «наглость» стала раздражать «публику», то на меня в стенгазете поместили  уж дружеский шарж; я вишу на турнике на  одной руке в уродливой позе. Мне стало обидно, но я этого не показывал. Получалось, что я нарушал дисциплину. Хотя мне было 12,5 лет, я понимал тактику воспитательницы – она должна было принять меры в отношении меня, чтобы  показать, что она равно относится ко всем. Все же больше всего меня доставил физрук. Он на весь стадион выкрикивал мою фамилию, делая замечание. Надо признаться, шило в одном месте у меня все же было; я был вертлявый, непоседливый, выбиваясь из общих рамок поведения, и поэтому, хотя был одним из самых маленьких по росту (голод), бросался в  злые глаза физрука. Я всю жизнь буду помнить недоброжелательное отношение ко мне этого детдомовского физрука. Забегая вперед, скажу, что в Р.У. у меня был прекрасный, великолепный УЧИТЕЛЬ физкультуры.

Наступил 1951 год. Прошли два года моей жизни в хорошем детском доме. Я знал, что из детского дома, когда подойдет нужный возраст, отправляют учиться дальше – в ремесленное или  фабрично-заводское училище. Летом  1951 года   к нам в детдом приехала группа ребят из Одессы,  чтобы рассказать, каким  специальностям обучают в Р.У  и в Ф.З.О. Мы же должны были сами выбрать специальность и записываться  у воспитательницы. Помню, наши гости пошли в огород курить, ну, и мы за ними. Я у кого-то попросил закурить, но мне поставили условия, что я должен обещать, что буду курить всегда. Я согласился, потянул один раз, закашлялся, мне стало противно, и я долго еще не буду курить. Но вернемся к выбору  рабочей профессии. Я в детстве так натаскался ведер с водой при поливке болгарского перца, что к тяжелой физической работе имел уже негативное отношение. Поэтому я спросил у ребят: есть ли такая профессия, при которой станок работает сам (как столярный- я не знал, что есть и токарный), а я стою и смотрю, как он сам работает. Мне сообщили, что такой станок есть и называется он токарным. Мне  в общих чертах объяснили,  что от меня требуется при работе на  токарном станке. Мне все понравилось, и, радостный, я побежал к воспитательнице скорее записываться на токаря. Воспитательница добродушно рассмеялась, погладила меня по курчавой голове ( она всегда восхищалась моими волосами и разрешала носить их длиннее, чем у других.). Когда нас привезли в этот приличный, по моему мнению, детдом, то нас стригли наголо, но я устроил истерику и не разрешил стричь наголо. Мне оставили маленький «ежик ». Это был мой первый бунт, и я победил. Да, погладив меня по голове, воспитательница, не то весело, не то с грустью сообщила мне, что в этом году я не буду поступать учиться в Р.У., так как  еще маленький – мне не хватало одного года. Я начал рыдать, еще не осознанно играя на ее любви ко мне. Все же мне было отказано, но я не сдавался; бегал постоянно за воспитательницей, нудил, нудил и все-таки добил. Только потом я начал понимать, насколько она меня любила, что додумалась до, буквально, фантастического варианта. Воспитательница повезла меня к врачу в г. Арциз, тогда районный центр. Врач по зубам, якобы, определил, что я не с 1938 года, как это было в румынской метрике, а с 1937 г. Разумеется, что это было сделано врачом по просьбе воспитательницы, так как определить мой возраст с такой точностью едва ли возможно. Действительно, я родился  в 1937 г. в день святого Николая, но родители записали меня  в 1938 году, не мелочась этими двумя неделями, по истечении которых обычно проходит обряд крещения Дело в том, что румыны не регистрировали новорожденных в конце года, а начинали с начала нового года. Так меня и записали: 3 января 1938 г. Так вот дату моего нового рождения  врач предоставил воспитательнице выбирать по своему усмотрению, и она выбрала 15 мая, что и отмечено в моем паспорте. Я начал отмечать свой день рождения только после 33 лет. Благодаря моей любимой на всю жизнь воспитательнице, я на год раньше стал учеником  Одесского Специального Ремесленного училища  №1, и среди  полутаратысячами учащихся был самым младшим и самым маленьким  по росту. В 1951 г. мне было 13,5 лет, рост 1м,38 см., вес-32 кг. Старшие ребята занимались гирями, но больших гирь не было, и они поднимали меня вместо двухпудовой гири. Меня это задело. Почему я такой маленький и немощный?! Еще в детском доме я полюбил турник, но еще не знал, что кроме турника есть и другие гимнастические снаряды. Спортзал на 4-ой станции Б.Ф. не имел никаких снарядов. Только на втором году обучения, часть учебных корпусов перевели в до сих пор существующее на 5-ой ст. Б.Ф,  двухэтажное, капитальное здание. Там в спортзале были почти все снаряды. Но об этом в свое время.

….У лежащего в руинах ж.д.вокзала я переживал последние минуты прощания навсегда со своей первой любовью Леной Курносовой. Мои волнения и переживания были прерваны командой «строиться» по два человека по условным группам. Я все делал автоматически, мыслями витая совсем в другом мире.

Мы шли к площади «Куликово поле», где останавливался 18 номер трамвая. Не помню, был ли тогда 17-ый.

Строго по два человека мы входили в трамвай и быстро плюхались на сиденья, испытывая какую-то маленькую радость и удовольствие. Мы все впервые видели трамвай. Я «полюбил» его всей душой. В 1951 г трамваи были без дверей;  можно было стоять у открытого проема и, держась за поручни, наклоняться вниз, смотреть назад, вперед,  подставляя свое лицо сильному встречному потоку воздуха;  а можно было спуститься на первую ступеньку и наклоняться то вперед, то назад, наслаждаясь обволакивающим  все тело вихрем воздуха,  вызываемый большой скоростью трамвая. Забегая вперед скажу,  то трамвай стал моей настоящей страстью. Кажется,  сегодня это называется экстримом. Не помню точно или я видел,  как прыгают другие мальчишки  или сам  придумал прыжки с трамвая. Но я единственный из всего училища занимался этим «экстримом». Вообще у меня в моих увлечениях не было единомышленников – я все делал в одиночку. В свободное от учебы время, я  ходил  «развлекаться» на трамвае. Об этом никто не знал. Сначала на небольшой скорости я прыгал лицом вперед, то есть, держишься левой  рукой за поручень, отклоняешь тело назад, как бы ложишься на спину  на поток воздуха, отпускаешь руку, приземляешься на правую ногу, потом подходит и левая – и полные «штаны» удовольствия. Приобретя первоначальные навыки на малой скорости (обычно когда трамвай тормозит перед остановкой), я начал прыгать на большей скорости, а когда достиг максимальной скорости лицом по ходу движения, я начал с малой скорости прыгать лицом назад, т.е. против движения трамвая. Вскоре и в этом «виде» прыжков я достиг совершенства. Выбирались самые скоростные участки, когда вокруг трамвая взвивались клубы пыли, все дрожало и дребезжало, трамвай дергало то в одну, то в другую сторону, казалось вот-вот сейчас разлетится в дребезги– и тогда, в этом сумасшедшем вихре, совершался коронный прыжок: я  становился на последней ступеньке спиной к движению, наклонялся почти горизонтально и прыгал, приземляясь на левую ногу. Сейчас я содрогаюсь от ужаса, вспоминая эти мой увлечения. Какая же тайная сила меня уберегала от увечий? Я уже мог прыгать на самой большой скорости,  какую только мог развить трамвай,  но через год  я  не менее  фанатично увлекся спортивной гимнастикой,  которая вытеснила постепенно  опасные для здоровья прыжки с трамвая;  а вдруг  поломаю ногу или руку и не смогу тренироваться,  говорил я себе. Ведь мне некому было советовать… Так занятие спортивной гимнастикой  стало смыслом моей жизни на тот период…

…        Я так был увлечен неровным движением трамвая, который резко качался из стороны в сторону, будто его кто-то специально раскачивал, что не заметил, как мы приехали на 4-ую Станцию Большого Фонтана. Мы вышли шумной гурьбой из трамвая, и нас, построив по два человека, повели на территорию Одесского Специального Ремесленного училища №1. На большой, как мне казалось, площади мы остановились. Здесь мы должны были ждать дальнейших распоряжений начальства. Из большого строя образовалась беспорядочная толпа разношерстных  пацанов. Мы стали с любопытством и,  не зная куда себя деть, прогуливаться туда-сюда по площади. Вскоре к нам начали подходить «старики» этого училища и с особенным интересом рассматривать нас  как-то оценивающе. Сначала «старики» интересовались выбранной нами специальностью, а потом начали предлагать меняться одеждой. Я отказался меняться, мотивируя тем, что я маленький и моя одежда никому не подойдет. От меня отстали, но другим ребятам пришлось отдать свою «приличную» одежду или обувь «старикам». Забегая вперед, скажу, что впоследствии меня взял под свою защиту самый старший парень, предупредив всех о моей неприкосновенности, так как я был самым маленьким не только по росту, но и  по возрасту.

Вскоре представители администрации училища построили нас и, зачитывая фамилии, распределяли нас по группам. Я  был зачислен в 17-ю группу. В каждой группе  было по 25 человек. Группы формировались по специальностям. Всего в училище насчитывалось 1500 человек. Я помню только три специальности: токари, литейщики и слесари. Училище наше называлось «специальное» то ли потому что получали «специальность», то ли потому, что оно предназначалось только для детей сирот. Это было чисто «мужское»  заведение. Нам тут же представили нашу воспитательницу- главного человека в нашей училищной жизни. Звали ее Анна Ивановна Фамилию забыл(кажется- Кляус), но  она была немецкой, так как и Анна Ивановна тоже была этнической немкой, но уже сильно обрусевшей, с манерами, чертами, признаками, стереотипом поведения подлинной одесситки. Букву Е она произносила как Э, некоторые слова «пахли» двадцатыми, тридцатыми годами, т.е. ее молодостью. Анна Ивановна была маленького роста, полная, почти толстая.. На слегка продолговатом, немного смуглом, не лишенным  красоты лице, восседали сверкающие, отражая солнечный свет, очки. В ее сверкающих очках таилось что-то зловеще.  Как показала жизнь, на протяжении всей  четырехгодичной учебы, мы стали друг для друга  обоюдной «головной болью». Надо заметить, что к тому времени у Анны Ивановны уже не было мужа, но у нее были три дочери: младшая была меньше нас по возрасту, а старшая  имела семью, жила отдельно. Средняя  дочь тоже имела семью. Эта средняя дочь болела психически, родила мальчишку, на котором отразилась болезнь матери,  и он до сих пор живет бомжем, не давая себе отчет, зачем живет. Мне казалось, что Анна Ивановна виновата в болезни дочери, а потом и в болезни внука, так как я считал, что она их доводила до белого каления, т е. портила им нервы. Возможно,  я ошибаюсь

После окончания официальной церемонии, Анна Ивановна повела нас строем в общежитие. Сейчас я понимаю, что это был частный двухэтажный дом. Он состоял из двух больших комнат на первом и втором этажах. Коридор на первом этаже состоял из пространства под лестницей и небольшой площадкой перед входной дверью. На этом пространстве находился умывальник, а туалет коллективный   во дворе. Воспитательница объяснила нам правила общежития: мы должны соблюдать чистоту, утром заправлять аккуратно кровати,  а мыть полы и протирать всюду пыль по списку дежурства. Пока все на зарядке, дежурный  наводит в комнате марафет. Кроме воспитателя на каждую группу  в училище был  воспитатель по политическим вопросам, как в армии – политрук, комиссар.

Со второго года обучения нас перевели в другое здание, которое и до сих пор существует, но уже отреставрированное под руководством Сергея Кивалова,  ректора юридической академии  и народного депутата Верховной Рады Украины. Это здание находится напротив военного училища. В этом здании, на втором этаже, в одной комнате спала вся наша группа-25 чел. В этом здании находились и учебные комнаты. Это здание повидало многое на своем веку. Сначала здесь с 1925 г. размещался интернациональный детский дом, потом наше училище, после нас ПТУ, а теперь Юридическая Академия.

ЧЕТЫРЕ ГОДА ЖИЗНИ  В СПЕЦИАЛЬНОМ РЕМЕСЛЕННОМ УЧИЛИЩЕ №1

В училище действовал полу- армейский режим. Подъем в 7 часов  утра, зарядка, завтрак, учебные занятия, обед, тихий час, выполнение домашнего задания, свободное время, ужин и в 22,00 отбой – спать. Во время учебного процесса ходили всюду строем. Униформа состояла из  черного кителя и брюк, белая сорочка, туфли, а зимой ботинки и шинель – тоже черная. В свободное от учебы время мы могли носить любую одежду. Надо отметить, что в свободное от занятий время  мы были предоставлены самим себе без всяких ограничений; мы могли посещать спортивные секции, заниматься в разных кружках, идти на стадион и играть в футбол до посинения, ходить на море и вообще куда угодно – лишь бы ко сну все были  в общежитии. Как и детский дом в с. Мирнополье, так и Р.У. мне нравились, и я чувствовал себя свободным, и «выжимал» из своей личности все что мог; играл в футбол на первом году обучения до изнеможения, а со второго года начал активно заниматься гимнастикой.  Нас регулярно куда- то водили:  то в зоопарк, то в оперный театр ( я не помню, чтобы нам говорили, что это один из лучших театров мира) на «Ивана Сусанина», то группой на море, то в русский театр на «Ревизора», то в наш клуб на концерт или на танцы. Короче: живи и радуйся. Но все же не так все было гладко. Конфликты с воспитательницей изрядно отравляли мне жизнь. Иногда мне казалось, что я ее ненавижу лютой ненавистью.

Сейчас я уже не помню причины наших конфликтов, но осталось в душе чувство большой несправедливости и отроческой обиды. Мы, круглые сироты, отличались быстрой  и острой ранимостью. Лично я, при малейшей обиде начинал  плакать – глаза мгновенно наполнялись слезами. Да и сейчас, когда я уже почти прожил жизнь, на старости лет остаюсь сентиментальным и при сильном волнении или эмоциональном стрессе слезы накатывают помимо моей воли.

Из того периода нашей «духовной» жизни  мне особенно запомнился Оперный театр и «Иван Сусанин». «Воспитанный» на болгарской народной песне и музыке, я не понимал оперы, хотя, когда артист исполнял  арию, я заслушивался и мне нравилось, но когда они  разговаривают между собой и поют, меня это утомляло и  я начинал разглядывать публику, смотреть на потолок, на люстру, на ложи и ярусы. Вообще, когда я вошел впервые в здание театра, то у меня глаза повылазили от окружающей красоты.  Когда мы толпой  входили в зал я то и дело натыкался на кого-то, спотыкаясь, потому что глазел на зал,  вращая головой вокруг своей «оси». Я не верил, что эту красоту создал человек. А люстра посередине вогнутого потолка, кроме того, что поражала своим величием и  божественной красотой, так она меня еще и «пугала». Я представлял себе, что бы было, если бы она упала на людей в центре зала…По телу бегали мурашки… Потом вокруг люстры я увидел картины и никак не мог понять, как они там на потолке нарисованы (написаны). Потом я узнал  о всей истории театра, о люстре и картинах, необыкновенной лепке, позолоте и т. д. И даже сам уже рассказывал туристам. Но это случится через двадцать пять лет. Если в далекой, полудикой юности я поражался этой нечеловеческой способностью  создавать эту зачаровывающую душу красоту, то в зрелом возрасте я научился понимать ее (красоту) и наслаждаться, как нечто очень вкусным, но это был вкус не в прямом смысле слова, а вкус эмоциональный, который поселяется в твоей душе навсегда и становится частью твоего естества, и ты глубже осознаешь величие человеческого духа, величие человека, к которому невольно проникаешься уважением и любовью… И тут же спрашиваешь себя, а ты кто есть, ты- зачем, что ты умеешь, что ты сделал…?

Я, может это и плохо, никогда не был честолюбивым, никогда никому не завидовал, не стремился быть выше или лучше других, но я  стремился подражать лучшим, быть как они. Поэтому я старался учиться хорошо ( а это было трудно, не зная русского языка), овладеть глубоко своей профессией, пробовал себя в разных ипостасях, развивал в себе разные способности, но так сложилась жизнь, что до восемнадцати с половиной  лет кроме специальности токаря- универсала я  активно занимался  только своим физическим развитием. Незнание или слабое знание русского языка не позволило мне втянуться в чтение  книг. Я пытался читать, но понимал через пятое-десятое,  и это оттолкнуло меня от книг. Только  в не полных девятнадцать  лет я начал активно читать художественную литературу и  в основном западную.

А пока жизнь  в ремесленном училище шла своим чередом. Общежитие и учебные комнаты находились в одном здании на 4-ой ст. Большого Фонтана. Там же, ближе к теперешнему парку им. Ленина, располагались мастерские, где мы учились не только токарному делу, но и слесарному, как дополнительному, но необходимому для токаря предмету. Разумеется, слесарное дело мне не  нравилось- ведь все нужно делать  вручную, типа- пилите, Шура, пилите… Здесь же рядом с мастерскими находилась столовая. Со второго года обучения нашему училищу передали большое двухэтажное, окрашенное в зеленый цвет, здание на 5-ой ст. Б.Ф. Весь учебный процесс  проходил в этом здании. Здесь имелся и спортзал – самая главная для меня учебная комната. Это здание было большое и просторное.

Со второго года обучения моя жизнь приобрела новый смысл: я полностью отдал себя спортивной гимнастике, но летом все-таки продолжал гонять в футбол до десятого пота. Да я никогда и не переставал его любить. Просто гимнастика своим удивительным разнообразием и красотой больше пленила меня. Я четко сознавал, что мое почти дистрофическое тело может сформировать только гимнастика.

На втором году обучения  взяли на работу второго учителя физкультуры. Как его звали – не помню, но фамилию  запомнил – СЕРДЮК. Он прошел войну, был ранен. В самой его фамилии была заложена часть его характера: сдержанный, слегка нахмуренный,  никогда  не улыбающийся, строгий, требовательный, справедливый, но не злобный. Кроме уроков физкультуры, он вел секцию спортивной гимнастики. В советское время в учебных заведениях наличие разных спортивных секций было обязательным. За эту дополнительную работу учителям не платили. Сердюк не был ни профессиональным учителем, ни тренером – он был мастером спорта по гимнастике. Его тренерская методика основывалась на личном спортивном опыте. Нам стало известно, что сразу после войны Сердюк работал в цирке, но недолго, так как боевые ранения беспокоили сильно и не  позволяли работать в полную силу на турнике ( перекладине). Да, действительно, перекладина была его «коньком». Очень редко, но иногда его «прорывало» и он, с легкостью птицы, неожиданно для нас, вдруг взлетал на перекладину и начинал крутить «солнце(большие обороты) сначала хватом сверху, потом хватом снизу, делал различные переходы, комбинации. Заканчивал свое феерическое выступление Сердюк  соском сальто назад прогнувшись: он взлетал высоко вперед, переворачивался в воздухе и приземлялся как вкопанный. Мы, пацаны, впервые видели эту неописуемую красоту упражнений на перекладине. Лично я аж кипел от  радости и страстно хотел  научиться работать на перекладине как  этот уникальный для нас Сердюк. Мы еще больше полюбили Сердюка и спортивную гимнастику.

Но до окончательного перехода в  фантастический мир  гимнастических снарядов было сумасшедшее увлечение футболом. В 1951 г. я еще не знал, что Одесса является родоначальницей  футбола в бывшем СССР, но то, что футбол в городе самый популярный вид спорта я понял  чисто визуально: в Одессе в футбол играли на каждой свободной площадке, во дворах, пустырях и т. д. Я еще очень любил смотреть футбол. В свободное от учебы время я пропадал на таких стадионах, как «Динамо» на Французском бульваре, на «Пищивике»( «Черноморец»), на «Спартаке» возле Куликова поля и просто на школьных площадках. Я смотрел футбол любых уровней, начиная от первенства школы до первенства города или Украины. Телевизора тогда еще не было и первенство СССР мы слушали по динамику. Синявский, Хомич и Бобров- были нашими кумирами.

Любители футбола нашего училища каждый день ходили играть на наш стадион, где сейчас  находится парк им. Ленина. Я был самым маленьким, физически немощным и меня редко брали в команду, но, старшие ребята, видя, как я самозабвенно любил футбол, все – таки  жалели  меня  и давали  поиграть. Со стадиона мы возвращались, облитые потом и грязные как черти. Воспитательница мило подсмеивалась над нашим футбольным фанатизмом.

Мне не хватало сил для сильного удара, и я часами тренировал удар с обеих ног, лупя  по резиновому мячику. Футбольного мяча у меня не было – тогда это было дорогое удовольствие. А  легкий резиновый мячик не мог  развить силу удара.

Шел третий год( 1949- 1951) моей жизни вне болгарской среды. Что в детском доме, что здесь я с трудом ел еду, которую нам давали. Во время голодовки я ел сусликов, вороньи яйца, конину( в течении одной недели за всю голодовку), крапиву, лебеду, из которых делали лепешки, запах которых до сих пор ощущаю. А вот, не мог, есть сливочное масло, которое менял на компот из сухофруктов, не мог есть  черный хлеб, супы и каши- всего этого в моем детстве не было. Из каш только мамалыгу с брынзой ел. Это – вкуснятина! Кроме того, мне не хватало горького стручкового перца. С  перцем  я мог есть почти все, но дядя изредка мне посылал его, а  я стеснялся  беспокоить его по пустякам. Поэтому я был маленький и худенький, а с чего расти и полнеть? Все же я решил заняться собой. Меня задело, что служу двухпудовой гирей для ребят, которые хотят быть сильными, и начал каждое утро вставать в 6 часов и по  45 мин делать утреннею зарядку. А подъем  в училище был в  7 . Я бегал по 10 кругов на нашем маленьком стадионе, который С.Кивалов превратил сегодня в «конфетку», делал упражнения из уроков физкультуры, отжимался по 50 раз, приседал по 100, потягивался на перекладине, качал пресс в висе, поднимая ноги насколько можно выше и ближе к лицу. После зарядки шел в наш большой умывальник и мылся холодной водой по пояс. Этот режим я соблюдал все четыре года жизни в училище. Сейчас у меня рост 1 м. 70 см., торс гимнаста ( в 2006 г.- это уже жалкое подобие, но как говорится, следы былой красоты проглядывают). Во всяком случае, я сам себя «сделал» человеком   нормальным из дистрофика. И это без всяких советов со стороны. Сам дошел…

Наступила зима 1953 г. Сезон футбола закончился, И я пошел в спортзал, которому посвятил все остальные молодые годы, вплоть до студенческих лет; выступал за сборную ЛГУ ( Ленинградский университет).

В нашем училище не было тренера по гимнастике первые два года, И я  ходил сам в спортзал на 5-ой Станции Большого Фонтана и сам тренировался, т.е занимался отсебятиной. Спортзал был маленький, потолок низкий, но там стояли брусья, перекладина, конь с ручками, козел и лежали два или три мата, на которых я отрабатывал простейшие акробатические элементы: кувырки вперед, назад, колесо, стойки на голове и кистях. Однажды, прыгая через козла, я зацепился ногами и неудачно упал, повредив левую руку. Боль была нестерпимая… Я добрался до общежития; все уже спали, я тихо лег, едва сдерживая стоны от нестерпимой боли. Ночь прошла как в сомнамбуле. Утром побежал к врачу и мне наложили гипс – была трещина выше кисти левой руки, а не перелом. Через три месяца безделья я приступил жадно к тренировкам. Жизнь вошла в свою колею:  труд, режим, учеба, работа-практика. Я без дела никогда не шлялся, чтобы просто сидеть и ничего не делать.

Мой первый тренер Сердюк вскоре заявил в  вышестоящие органы  о своих учениках и нас взяли в сборную «Трудовых резервов» города. Тренировки сборной проходили в спортзале 11-го Ремесленного училища, которое размещалось в красивом здании, принадлежащем раньше военному ведомству Это дом до сих украшает начало ул.Успенской ,возле парка им.Шевченко. Этот спортзал был чуть большего нашего, но низкий потолок не позволял делать самый красивый элемент  на перекладине – большие обороты, или по- народному-«солнце».

В этом спортзале иногда тренировки проходили  вместе с девушками. Точно помню, что их присутствие оказывало на меня стимулирующее влияние; вдруг я становился более собранным, сосредоточенным, внимательным, и у меня получалось все лучше.

Теперь нашим тренером был Ступишин Геннадий Сергеевич, действующий гимнаст, мастер спорта, великолепно выполняющий вольные  упражнения, за что его часто приглашали в сборные концерты по поводу какого-то юбилея или  городского праздника. Ступишин был красивым молодым человеком, интеллигентным, воспитанным, корректным, тактичным. Кажется, его отец был генералом. Он относился к нам с уважением, не унижал, а наоборот старался внушить нам уверенность, учил нас думать при выполнении элементов.  Геннадий  Сергеевич никогда нам не показывал, как надо выполнять тот или иной элемент – он объяснял подробно структуру, траекторию, сущность гимнастического элемента, и только когда заканчивал объяснение мы подходили к снаряду и начинали исполнять, Тренеру было важно зафиксировать в нашей памяти все движения, а потом уже эти движения перевести в физическое исполнение. Это было довольно интересно; я должен вначале прокрутить в голове  все движения моего тела и только потом мысленный образ элемента « перепечатать» в динамику . Корявость первой попытки почти всегда совпадала  с корявостью мысленного образа элемента, и чем чище становился мысленный образ, тем чище вырисовывался физический образ элемента. В гимнастике главным критерием является чистота элемента. Одним словом, заниматься гимнастикой у такого тренера было сущим удовольствием, и мы работали с полной отдачей.

Вскоре наступил день, когда наша команда приняла участие в первенстве города  Одесса среди трудовых резервов. Эти первые мои соревнования проходили в спортзале на ул. Ласточкина, теперь Ланжероновская –  по-старому.

Когда мы вышли на разминку,  я испытывал чрезмерное возбуждение. Я, буквально, летал от снаряда к снаряду, во мне бурлила какая- то праздничная радость, я купался в фейерверке физических упражнений.

И вот наступил первый вызов к перекладине – и никакого волнения- только желание выполнить чисто комбинацию. Я получил довольно высокую оценку, хотя уже не помню, сколько это было баллов. Тогда я и не помышлял о какой-то там победе – я еще не знал, что это такое. Я просто старался оправдать доверие любимого тренера и не подвести его, так как, в конечном итоге, результаты нашего выступления – это оценка его работы. И вот, когда объявили, что я стал чемпионом Одессы по третьему юношескому разряду, на меня это не произвело никакого впечатления, не вызвало радости. Наоборот, я чувствовал себя неловко перед моими товарищами по команде. Вместо того, чтобы задрать нос, я убеждал их, что они лучше меня, что я случайно занял первое место. Самое смешное, что я в этом был убежден и потому был абсолютно искренен. Ведь гимнастика такой уникальный вид спорта, что здесь не всегда побеждает сильнейший – такова специфика этого красивейшего и самого интеллектуального вида спорта.

Итак, с гимнастикой дело наладилось, тренировки шли своим чередом, но меня не меньше захватывала моя будущая  рабочая  специальность-  токаря. Мы знали, что по окончании четырехгодичного ремесленного училища получали специальность токаря- универсала 3, 4, 5- го разряда. В пятидесятые годы высшим разрядом был седьмой. Сказать, что очень  полюбил токарное дело, значит, ничего не сказать. Я до фанатизма любил и гимнастику и токарное дело – они занимали все мое существо. Чуть позже во мне появится еще одна страсть- это страсть к танцам.

Я с детства любил запах масел, бензина; когда мимо нашего дома проезжала  машина, я вдыхал запах выхлопных газов, как будто бы  задыхался без них. Что это такое – мне трудно объяснить. Когда все ложились спать- 1500 человек – в 12 часов ночи я вставал тихо, по- шпионски пробирался к выходу из общежития и шел в мастерские, где в ночной смене работал рабочий на строгальном станке. Он мне настраивал станок, устанавливал необходимые параметры, а я  только устанавливал деталь, включал станок,  а когда заканчивалась операция,  выключал, снимал деталь, устанавливал следующую – и так до пяти утра, а рабочий в это время спал. Мне, сельскому парню, жившему на свежем воздухе, в атмосфере сельской природы, почему-то безумно нравилось, как работает это станок, и, главное, я упивался запахом масел. Мой технический фанатизм продолжался около трех месяцев, пока воспитательница меня не засекла и строго запретила  эти ночные техногенные «пиршества».

Я, с моим плохим знанием русского языка, усиленно изучал теорию токарного дела, просил мастера давать мне самые сложные по исполнению и по точности работы. Из нас готовили токарей широкого профиля; мы выполняли наружные и внутренние резьбы самой высокой сложности, учились рассчитывать дюймы и даже нарезали винты. После года учебы в наших мастерских, нас распределили по заводам Одессы для прохождения производственной  практики. Сначала я проходил практику, т.е. просто работал на заводе им. Январского восстания. На этом заводе впервые столкнулся с немецким трофейным станком ФДФ и нашем ДИП-200, что значит «догоним и перегоним». Здесь практика мне не нравилась, так как  детали были простые и неинтересные. Нам давали работу, которая была не выгодна старым рабочим из-за низких расценок на деталь. Хотя мы были практикантами, но все же работали по восемь часов и в три смены: 1-я-с 8 до 17 часов;2-я- с 17 до 24;3-я- с 24 до 8 утра. На втором году производственной практики я попросил перевести меня на другой завод- это был третий год обучения в училище. Этот завод до сих пор существует и называется «СОМ».    Здесь работа была  интересней и цеха выглядели по- уютней. Все равно, ту работу, которую мы делали на заводе, никоим образом нельзя сравнить с тем, чему нас учили; получается, что на заводе мы не могли применить свои знания – нам просто не давали соответствующей сложности детали. И в дальнейшем мне никогда не придется выполнить работу на уровне тех знаний, которые мы получили в этом прекрасном Специальном ремесленном училище №1.

Самое интересное, что после завтрака, мы все самостоятельно добирались до завода, и, насколько я помню, денег на транспорт нам не давали. Сейчас, когда я вспоминаю, как добирался до «Январки», у меня волосы дыбом встают. Дело было так; на третьей станции Большого Фонтана я стоял на повороте и ждал грузовую машину-полуторку, ту, которая прошла всю войну. На повороте машина притормаживала, и мне хватало времени и сноровки ухватиться за задний борт. Когда подъезжал к месту назначения, а там машина не замедляла ход, я спрыгивал на ходу. Большей частью получалось удачно, иначе сейчас бы не писал, но пару раз спрыгивал  неудачно – падал и разбивал себе колени, локти, получал в разных местах тела ушибы.

Никогда не забуду, как однажды после ночной смены на «СОМЕ», я никак не мог выйти на остановке 4-ой станции Большого Фонтана  – просыпал, ехал до 16-ой станции и обратно до Куликова поля. Так продолжалось до 12 часов. Ведь мы, пацаны, работали по 8 часов, как взрослые, а платили нам 33% от общего заработка. Учились мы четыре года и три из них как полноценные рабочие вкалывали по 8 часов в три смены. Можно нехитро посчитать, что то, что государство тратило на наше содержание, мы зарабатывали сами, да еще вносили свой дешевый и весомый вклад в восстановлении народного хозяйства страны советов.

Стоит упомянуть, что администрация училища уделяла пристальное внимание состоянию нашего здоровья. В училище я впервые почувствовал боль в сердце и пожаловался. Меры приняли незамедлительно. Меня и еще двоих ребят отправили на лечение в санаторий «Трудовых резервов» в Алупку. Санаторий располагался у подножия горы Ай- Петри. Помню, вершина этой красивой горы часто привлекала мое внимание,  и я подолгу смотрел на эту вершину. Вообще тогда я впервые видел горы, многие из которых не имели растительности; я тогда подумал, как так получается, у подножия, кругом столько растительности, столько необычных деревьев и кустарников, а на горе пусто. Когда увижу Кавказские  и Карпатские горы,  я начну сравнивать и понимать, что горы бывают всякие, но все они красивые, Почему-то мне больше всех понравились Кавказские горы, хотя   пышная растительность Карпат само по себе, помимо твоей воли радует глаз и восхищает. Позже,  когда буду работать гидом, я много раз буду бывать и в Крыму, и на Кавказе, и  в  Карпатах, и всегда эта встреча с природой меня радовала, но Кавказ Аджарии у меня всегда ассоциировался с раем, раем таким, каким я себе его рисовал в своем воображении. Наверное,  у каждого человека свой образ рая, который, в сущности,  не существует, так как  кроме земли, человечество не знает другой обитаемой планеты, но человек на то и человек, чтобы фантазировать.

В этом санатории мне очень нравилась одна девушка, я ее любовался украдкой, издали. За ней ухаживал высокий, красивый и старше меня парень. В детском доме я любил детской, подростковой любовью Лену Курносову,  но она никогда так об этом и не узнала, а, может быть, и поняла по моим «телячьим» молчаливым взглядам. Девушка из санатория стала второй, привлекшей мое мальчишеское внимание, что вполне естественно. Чтобы «залить горе», я обратил внимание на другую девушку, белолицую, с русыми волосами, с слегка вздернутым носиком и полными губами, что меня больше всего в ней привлекало. К Зое, так звали эту девушку из Борисоглебска,  я не испытывал волнующего чувства, неуклюже за ней ухаживал, дразня: Зоя, кому давала стоя, хотя что давать и как давать я понятия не имел – одним словом «тундра неогороженная».Что интересно в моих санаторных «романах»- я спустя 50 лет помню лица этих девушек и имя Зои из Борисоглебска, хотя с ними не имел никаких соприкосновений.

И,  несмотря на мое бессознательное хамство в отношении  девчонки Зои, я на всю жизнь сохранил  преклонение и уважение к женщине. Было всякое в отношениях с женщинами, но даже если они сильно меня обижали, я никогда не испытывал к ним ненависть и злобу – обида была, но она забывалась при встрече с новой пассией, и все начиналось сначала… Я всегда любил женщин, но никогда не был им верен, впрочем, как и они к нам, мужчинам. Такова селяви, и никуда от этого не денешься.

Уютная и благоустроенная жизнь в санатории быстро закончилась, но в моей памяти навсегда осталась удивительная природа Крыма – особенно я не переставал и не перестаю восхищаться кипарисами; не знаю почему, но всегда ими просто любовался, словно передо мной выстраивались ряды красивых девушек .

Возвращение в Одессу запомнилось на всю жизнь. Ехали мы, как ни странно, в купейном вагоне. Так случилось, что ни у кого из нас (нас было трое) не было денег, и почему-то из санатория нам не дали в дорогу никакой еды. Я прошел через зверскую голодовку 1947 г., но это чувство голода, который длился от Симферополя до Одессы, я помню спустя пятьдесят лет. Нам люди предлагали поесть, но мы считали это постыдным и недостойным. Отказываясь принять угощение, мы  твердили тупо, что кушать не хотим. Старший по возрасту  парень давал нам советы, как легче переносить голод; он советовал меньше двигаться, чтобы не тратить силы, больше лежать, что мы и делали. С этим парнем был забавный случай. Мы сидели в купе. Он привел какую-то девушку. Шел  разговор между ними, я слушал и продолжал сидеть. Этому парню, видно, надоело, и он обращается ко мне: ты знаешь игру «третий лишний»? Я наивно говорю, что такая игра мне неизвестна, Он настойчиво пытается окольными путями растолковать, но из купе я не выходил. Когда девушка ушла, парень пожаловался, что я ему все испортил. Он на меня не кричал, не ругал и тем более не пугал, так как в училище  я был под защитой самых старших ребят, которые сказали всем, что если кто-то меня тронет, то будет иметь дело с ними. Когда мои защитники окончили училище, был один случай,  когда парень из нашей группы вступил со мной в драку  из не доставшегося ему футбольного мяча. Кажется, тогда он  больше меня  обидел, но через год на  этой же спортивной площадке, я ему вернул все с лихвой, надавав хороших тумаков и пинков, хотя драться, не умел – в детстве мы все дружили и   между нами не возникали драчливые конфликты.

На четвертом году обучения меня освободили от второй и третьей рабочей смены, так как я входил в сборную Трудовых резервов по спортивной гимнастике. Наша команда начала принимать участие и во всесоюзных соревнованиях. Перед соревнованиями  устраивались спортивные сборы, где кормили, так называемым , усиленным питанием. Это было нечто –  мы просто объедались. Спортивные сборы  превратились для нас  в «праздники жизни»- мы чувствовали себя          какими-то особенными, чуть ли избранными.

Жизнь в  Р.У. как мне тогда казалось, а может быть, так оно и было, проходила для меня интересно и насыщенно. Однажды я поймал себя на мысли, что среди 1500 учащихся не так уж много было таких, кто играет в футбол, посещает какую-то спортивную секцию или участвует в художественной самодеятельности. Да даже по субботам и воскресеньям, когда мы ходили на танцы в соседний санаторий, не так уж много собиралось наших ребят. В этом санаторий, кажется «Дружба», отдыхали дети и подростки со всего СССР. Танцы для меня представляли сочетание удовольствия и постоянного напряжения .Удовольствие-это прижаться к девушке и кайфовать от соприкосновения с ее грудью и бедрами. Иногда дерзость доходила до того,  что старался свое бедро просунуть как можно глубже между ее ног и коснуться заветного чего-то, о чем и понятия не имел. А напряжение состояло в том, что каждый раз, когда идешь приглашать девушку, испытываешь страх, что откажет, и тогда не оберешься позора. С каждым разом я старался преодолевать страх перед «отказом», становился более решительным, но, мне кажется, что  от чувства страха пред «отказом», у меня сохранилось на всю жизнь Танцы проходили на открытой площадке и при теплой погоде. Народу всегда собиралось много. Я приловчился; если девушка мне отказывала, я тут же нырял в толпу, приглашал следующую. Танцуя, я старался приблизиться к той, которая мне отказала – мол, посмотри, дура, я танцую, а ты стоишь никому ненужная.

Вообще девчонки еще долгу будут оставаться для меня недоступными. Только целовался и зажимался аж до 22 лет. В этом возрасте я впервые познал женщину, но об этом в своем месте. Полное отсутствие какой-либо информации о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной ставили меня в тупик, и я не знал с какого конца подойти к соблазнению, а очень хотелось.

Я на всю жизнь запомнил свой первый поцелуй. Мне исполнилось шестнадцать лет. К этому периоду я стал чемпионом общества «Трудовые резервы» по спортивной гимнастике. Я впервые ощутил легкое дуновение не то что славы, а местничковой  известности. Во время какого-то концерта в ремесленном училище воспитательница, по предложению учителя физкультуры, включила меня в состав участников художественной самодеятельности в качестве исполнителя вольных упражнений. Вероятно, мое выступление должно было послужить актом пропаганды спорта вообще. Когда объявили мой  «номер», а это было мое первое выступление на сцене, но, как оказалось впоследствии, не последнее, то подчеркнули, что выступает чемпион. Я отчетливо помню, что не испытывал никакого волнения – будто бы я на соревнованиях, где я не стремился победить, быть лучшим, а получить удовольствие от самой исполненной комбинации, оправдать доверие тренера. К сожалению, такое первобытное, наивное состояние сохранилось не надолго.  Вообще у гимнастов соревновательный процесс коренным образом отличается  от других видов спорта. Гимнаст, акробат соревнуются не с личностями, не с другими, а с собой, с комбинацией, со снарядом. Соперники выполняют лишь роль стимулятора, и чаще всего мешают, так как заставляют сильно стараться, что приводит к ошибкам.

Судя по бурным аплодисментам, мое выступление понравилось. Я сам и не думал  о том, что мне будут так сильно аплодировать. В мгновенье я стал популярным, и, как говорится, не отходя от кассы, девчонки начали обращать на меня внимание. После концерта две девушки подошли ко мне и поздравили с хорошим выступлением. Им, де, очень понравилось. Они занимались  в ФЗО(фабрично- заводское обучение) и овладевали профессией маляра. Эти девушки почему-то  жили на квартире. Как сейчас, помню, на углу Чижикова  и Свердлова( Канатная).Вот ведь как бывает- где они жили, помню, а имена забылись напрочь.

Они пригласили меня в театр. Здесь хочу отметить одну странную вещь; все девушки, с кем я встречался, всегда волокли меня в театр. С девушкой из студенческих лет мы регулярно посещали концерты классической музыки в Ленинградской филармонии, а до этого, когда я учился в техникуме физкультуры и спорта, моей девушкой была дочь первой скрипки симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Я, наверно, выглядел таким неотесанным, что все девушки  старались меня обтесать, то есть, окультурить

Идти в театр я долго отказывался; ведь нас каждую неделю водили то в русский театр, то в оперный –  надоело. Кроме того я не знал как себя вести с девушками в театре –  чистая «тундра». В конце концов, красны девицы меня уговорили. После театра  я проводил их. Одна девушка пошла домой, а мы остались с той, которая на меня глаз положила. О чем говорили, не помню. Конечно, следовало обсудить спектакль, поговорить об игре актеров, но я то в этом ничего не смыслил. Я больше думал о том, как же ее поцеловать. В какой-то момент я  обнял ее за плечи, притянул к себе и впился губами в ее губы. Ну, а насчет впился, я преувеличиваю, так как я не впился, а прижался закрытыми губами и давил на ее губы изо всех сил. По моим понятиям – это был страстный поцелуй. Правда, я не испытал никакого удовольствия. От моего внезапного нападения и стремительного напора девушка не то что испугалась или там опешила- она просто тихо рассмеялась и тактично, чтобы меня не обидеть, пыталась прервать мое издевательство над поцелуем. Потом я снова целовал ее в щеки, в глаза, губы,   но все теми же закрытыми губами. У меня это было первое прикосновение к женщине; я чувствовал себя почти героем,  и сейчас я вспоминаю об этом с легкой иронией  и  сожалением о том, что в шестнадцать лет я понятия не имел об элементарных ласках между мужчиной и женщиной. Несмотря на мое эротическое невежество, девушка пыталась назначить мне свидание, но я находил повод отказаться. Видно она не оставляла надежды  научить меня навыкам обхождения с женщиной.

Я продолжал  посещать танцы, как в училище, так и в соседнем санатории, уединялся со своими сверстницами,  которые были такими же неумехами в искусстве любви, как и я. Уже полвека прошло, а я  помню девушку по фамилии Изюм. Имя забыл, а фамилию, как выглядит, овал и черты лица предстают перед мной так четко и ясно, будто в моей памяти сохранилась ее фотография. Девушка Изюм так же как и я занималась спортивной гимнастикой. Мы с ней начали встречаться. Помню однажды мы гуляли по парку им.Шевченко, о чем- то стеснительно говорили, но к ней я так и не прикоснулся; она мне казалась недосягаемой. Мне так хотелось, чтобы между нами что-то произошло, но я понятия не имел что и как.

Именно этой красавице мне очень хотелось понравиться, а как я не знал. Если бы я читал книжки, то наверное что-то бы и извлек оттуда. Так и хочется воскликнуть: где же ты была моя «Камасутра»!? Гораздо позже я узнал, что женщина любит ушами, а тогда поддерживать разговор было всего труднее. Конечно же спортивная тема «почему я люблю гимнастику» быстро исчерпалась. Можно бы поговорить об увиденных фильмах. Мы восхищались «Фанфаном тюльпаном», «Бродягой».  Жерар Филипп вооружил нас палками и мы до  упаду фехтовали, а потом пели  песню Раджа Капура «Абара я,яяяя». Да, можно было, но словарный запас доходил до  уровня Эллочки людоедки, а я говорил по-русски с большим акцентом; вплоть до восемнадцати лет я не мог произносить мягкий знак в слове «большой». От того, что Изюм мне безумно нравилась, вероятнее всего, я и терял «дар русской речи». Наши отношения  с очаровательной девушкой Изюм  прервались тихо, незаметно и исчезли, как растаявшая за горизонт таинственная полоска лунной дорожки.

Но именно встреча с девушкой с вкусной фамилией Изюм  пробудила во мне интерес к себе, то есть заставила посмотреть на себя со стороны; и я понял, что я сам себе неинтересен. Своей внешностью я привлекал внимание девушек, но при столкновении с ними я не знал пути к их сердцу. Пройдет еще много лет пока я наполню свой внутренний мир содержанием, которое  станет для сотни девушек и женщин интересным и привлекательным.  Забегая вперед, скажу, что в молодые годы мне нравились женщины старше меня. Мы обоюдно были полезны; они мне опыт,  а им буйную энергию молодости.

Сейчас, всматриваясь издалека в тот «ремесленный» период моей жизни, я нахожу в нем неуютность, беспорядок и неудовлетворенность в сердечных делах и удивительную целеустремленность, упорство и фанатизм в овладении профессией токаря и, буквально, штурма гимнастических  разрядов. Моими кумирами в спортивной гимнастике были Виктор Чукарин, Виктор Шахлин и Валентин Муратов. Это наши первые чемпионы Олимпийских игр1952 г.  Я имел удовольствие, а если быть точнее, я имел большое счастье видеть их, как говорится, живьем. Это был 1954 или 1955 г.. В свободное от учебы время я имел привычку «шляться» по стадионам и смотреть спортивные соревнования – не важно какие: это могли быть первенство школ города по футболу, по легкой атлетике и по абсолютно любому виду спорта – я смотрел все. И вот как-то, совсем случайно, я заглянул на стадион СКА (Спортивный клуб Армии) и издали увидел на противоположной стороне людей в спортивных трусах и с голым торсом. Когда я подошел ближе, то увидел перекладину и брусья. Я понял, что это тренируются гимнасты. Я устроился на трибуне напротив площадки (ямы) для прыжков в длину и стал внимательно следить за тем, как неизвестные мне гимнасты выполняли комбинации или отдельные элементы то на перекладине, то на брусьях. С первых мгновений меня поразило высочайшее мастерство  и фантастическую сложность элементов. Раньше мне не приходилось видеть столь блистательных гимнастов, я слышал по радию, видел их снимки в газетах, но не наяву. После Олимпийских игр 1952 г. в гимнастике гремели имена Виктора Чукарина, Виктора Шахлина и Валентина Муратова. В 1956 г на вторых послевоенных Олимпийских играх Валентин Муратов набрал одинаковое количество баллов с В.Чукариным.  При этом В.Чукарин заканчивал соревнования с травмированной  рукой (кажется, был вывих или ушиб). Для молодого человека видеть живых образцов высших достижений, видеть лучших в мире – это и стимул, и толчок, и ориентир, и планка-высота, к которой надо стремиться. Повторяю,  когда я спросил у кого-то, кто тренируется и в ответ услышал фамилии Чукарин, Шахлин, Муратов –некоторое время  я стоял с отрытым ртом, просто обалдевшим.; неужели я вижу воочию живых легенд спортивной гимнастики?! От неописуемой радости я даже привстал, наклонился вперед, чтобы как бы сличить свои представления о них, сравнивая живых с газетными фотографиями. Да, это были они. В каком-то чрезмерном возбуждении я стал следить за каждым движением тренирующихся лучших гимнастов мира. Именно тогда я впервые подумал, что хочу стать таким же гимнастом, как они. У меня появилась конкретная цель…

Никогда не забуду, как ко мне подошел В. Шахлин и попросил закурить.

-Извините,- сказал я, почти заикаясь от волнения, но я не курю, так  как занимаюсь спортом.

– А каким же видом спорта ты занимаешься,  малыш? Мне тогда было неполных семнадцать, а рост – 150 см.- чистый дистрофик. Мы, детдомовские, все были истощены голодом. Мы выглядели на вид младше своего возраста, так как были маленькими на рост,- а с чего расти? От перловой каши?

-Спортивной гимнастикой.

-И какой же у тебя разряд?

-Я чемпион Одессы по второму юношескому разряду,- с гордостью отрапортовал я.

-Молодец,- сказал серебряный призер Олимпийских игр. Так держать!

Вместо того, чтобы  покурить, В.Шахлин побеседовал со мной и направился к спортивным снарядам. Когда он пробирался боком между рядами стадионных скамеек, я, как завороженный след за ним; меня поразили скульптурные формы его мускулов – его тело было совершенным с точки зрения пропорции и гармонии – красота неописуемая. Когда В.Шахлин шел, то под тонкой кожей его тела шевелились красивые бугорки его мускулов-мышц. Когда он стоял передо мной, я обратил внимание на его живот; на нем рельефно вырисовывались четыре бугорка мускулов – было такое впечатление будто бы его живот прилип к спине. Выше живота живописно красовались грудные мышцы, которые, казалось, будто кто-то приклеил их на груди спортсмена. Руки Шахлина были похожи на ветку, усыпанную крупными зимними яблоками- мускулами. Я впервые видел человеческое тело, состоящее внешне из одних крупных мускулов. Я и представить себе не мог, что можно до такой степени развить свое тело. Впоследствии я приложу максимум усилий, чтобы хотя бы отдаленно накачать свои мускулы, похожие на шахлинские. Конечно же не так сильно и мощно, потому что у меня не было массы(жира), из которой и получаются мускулы.  Не соответствующие возрасту  рост и вес- это последствия послевоенной голодовки. Спустя некоторое время, я осмелился и подошел к площадке, где стояли перекладина и брусья. Теперь, вблизи,  я мог разглядеть подробнее и В.Чукарина. он стоял в метре от меня. Я испытывал сильное волнение – боялся, что прогонят. Торс В.Чукарина показался мне еще более рельефным. На его теле я заметил несколько шрамов – это были следы от ранений. Я потом узнал, что В.Чукарин прошел всю войну, был тяжело ранен и долго после войны лечился и восстанавливал свою спортивную форму Вообще В.Чукарин при жизни, как гимнаст, не получил той высочайшей оценки и признания общественности- признания его спортивного подвига, который он совершил, прославляя свою Родину. А вот Лариса Латынина до сих пор «купается» в океане признания, любви и славы, и это нормально и правильно. Если государство не будет ценить и лелеять своих  лучших дочерей и сыновей, то на чьих же примерах будут воспитываться грядущие поколения?

Да, война заканчивается в 1945 г., а уже через семь лет, в 1952 г. В.Чукарин становится Олимпийским чемпионом. Современные гимнасты, при гораздо лучших условиях, почти идеальных, достигают чемпионские высоты за 10-12 лет. Правда, сегодня и гимнастика другая, я бы сказал, фантастическая по сложности и умопомрачительная по красоте.

Имена Виктора Чукарина, Валентина Муратова, Виктора Шахлина, Ларисы Латыниной с самых юношеских лет восхищали меня и остались в моей памяти на всю жизнь. Эти прекрасные люди и не догадывались, не знали, что стали моими воспитателями, ориентирами, примерами для подражаний как в ежедневной,  так и в спортивной жизни. Я  благодарен судьбе, которая подарила мне встречу с этими необыкновенными, замечательными людьми с большой буквы. Судьба сделает мне в будущем еще один подарок – встречу с некоторыми выдающимися актерами двадцатого века, но об этом  в другом месте.

Если бросить общий взгляд на мою жизнь в ремесленном училище, то можно выделить три основных направления, которые и определили смысл моего существования.

Первое- это учеба и овладение профессией токаря- универсала. В Р.У. мы получали семиклассное образование. В 1953г. образовательный курс был закончен. Воспитатели и учителя настойчиво уговаривали нас продолжить школьный  курс в вечерней школе. Мне и хотелось учиться и не хотелось. Нужно делать выбор. Нашему послевоенному сиротскому поколению  приходилось самим принимать подчас непростые решения, решения, которые могли определить ход всей нашей жизни. Если бы я пошел учиться в восьмой класс вечерней школы, то не смог бы заниматься гимнастикой.  Ведь в то время можно было с семью классами поступать в техникум. Я выбрал профессию и гимнастику.

Второе – это  гимнастика, которая приносила мне и радости и огорчения. Когда я стал чемпионом Одессы по третьему юношескому разряду, и наша команда  должна была ехать на первенство СССР среди общества «Трудовых резервов», то меня в сборную не включили. Это была подлинная трагедия, и я в очередной раз лоб в лоб столкнулся с очень болезненной несправедливостью. Я решительно не понимал, как это может быть – чемпиона не включить в сборную?! И тогда я восстал  и перестал посещать тренировки. Я отправился на стадион «Пищевик» («Черноморец»), чтобы записаться в секцию спортивной гимнастики. Я уже не помню, чем мотивировал свое решение перейти из общества  «Т.Р.» в «Пищевик», но тренер согласился посмотреть меня. Сейчас я помню только «экзамен» на коне с ручками. Во время выполнения элементов на коне из моих глаз градом капали слезы; я все делал с дикой яростью, будто бы от этого зависела вся моя жизнь. Меня приняли,  и я начал тренироваться в обществе «Пищевик», а когда подошли городские соревнования меня заставили выступать за «Т.Р.». Я долго испытывал стыд перед новым тренером, хотя уже не помню его лица и как звали. Но этот эпизод остался в моей памяти как самое бесцеремонное насилие над человеком и послужил началом вереницы несправедливостей, с которыми не один раз я буду сталкиваться на протяжении всей моей жизни.

После моего бунта, пока я жил в Одессе, все время выступал за сборную «Т.Р.». Трижды я выступал на первенство СССР среди обществ «Т.Р.».Первый раз соревнования проходили в Ворошиловграде (Луганске). Здесь меня поразили размеры спортзала. До этого мне не приходилось видеть такой огромный спорткомплекс. Надо отметить, что в то время Луганск славился своими гимнастическими достижениями, и уже имел свои спортивные традиции. Я уже не помню, какое место занял  и, какое  место  заняла команда, но общее впечатление от соревнований осталось хорошее и приятное. Меня тогда удивило, что в Луганске нет спичек. Луганск был вторым после Одессы крупным городом, который я видел в своей жизни. В сравнении с Одессой Луганск показался мне маленьким и неприглядным.

Второе мое выступление в союзных соревнованиях проходили в Киеве. Киев меня поразил размерами и обилием зелени. Это третий большой город, который я видел за свои шестнадцать лет. Конечно, в 1954 г Киев не выглядел так, как сегодня, в 2008 г. Весь город нам не показали, но там, где проходил наш маршрут к центральному стадиону ( соревнования проходили под открытым небом) можно было видеть последствия недавней страшной войны, но сам Крещатак предстал перед нами монументальным и красивым – он был восстановлен. Все здания на Крещатике построены после войны,  и создавалось впечатление  радующей глаз новизны и свежести. Позже я пойму, что на главной улице Киева нет единства архитектурных  решений, и эклектика (смешение стилей) разрушала единство архитектурного ансамбля, чего не скажешь о Невском проспекте в Санкт-Петербурге, который являет пример высочайшего искусства в градостроительстве.

Перед поездкой в Киев у меня случилось несчастье. Накануне мы тренировались в спортзале пединститута, в котором тогда еще учился наш тренер  Геннадий Сергеевич Ступишин. В конце 90-х годов двадцатого века Ступишин жил в Одессе. Однажды совершенно случайно я увидел его, сидящим на переднем сидении экскурсионного автобуса у памятника Пушкину. В этом автобусе работала моя коллега Нина Шарова. Потом я узнал, что у них были интимные отношения. Мы с Генадием Сергеевичем перебросились несколькими словами, и с тех пор я его больше не видел, о чем очень сожалею, так как хотелось рассказать ему о том, какую важную роль он сыграл в моей жизни. Сейчас его уже нет среди живых. Я так и не успел сказать ему слова благодарности. Вечно мы опаздываем совершать добрые поступки… А Геннадий Сергеевич остался в моей памяти как лучший из людей, которых я встречал на своем жизненном пути. Он был интеллектуальным тренером, интеллигентным, добрым и красивым человеком, элегантным гимнастом. На сборных праздничных концертах в Одесском оперном театре его всегда приглашали выступить с вольными упражнениями по программе мастеров спорта. Его вольные упражнения были лучшими в Одессе,  и исполнение их отличалось элегантностью, красотой линий, эстетичностью и стройностью композиции. Будучи сыном генерала в нем ничего не было от воспитания в среде военного человека. Наоборот, Геннадий Сергеевич излучал какую-то духовность, утонченность души и рафинированную  интеллигентность. Он являл собой пример бескорыстной щедрости.

В 1962 г. я имел счастье встретиться С Геннадием Сергеевичем  в гимнастическом зале стадиона СКА. Я служил в это время в армии в с. Соляные под Николаевым. Мы приехали в Одессу для участия в первенстве Одесского военного округа по спортивной гимнастике. В разговоре о жизни Геннадий Сергеевич спросил о моих планах после армии. Я сказал, что готовлюсь к поступлению на филологический факультет Ленинградского университета. Зная, что в этой жизни я один, без родителей и что мне будет материально трудно учиться, он предложил мне поступить в Одесский педагогический институт им.Ушинского с тем, чтобы иметь возможность поддержать меня материально. То есть, Геннадий Сергеевич  брал на себя обязанность помочь мне получить высшее образование. Это меня настолько поразило и так глубоко тронуло мою сиротскую душу, что мои глаза непроизвольно наполнились слезами. Я отвернулся, чтобы скрыть свои столь явные эмоции, потом обнял Геннадия Сергеевича, прижал к груди как самого родного человека, затем отошел  на шаг, посмотрел ему в глаза и сказал, что я тронут, благодарен бесконечно. Как бы оправдываясь  в своем отказе принять его столь благородную помощь, я стыдливо, как бы извиняясь, сообщил, что моей целью является изучить свой родной литературный болгарский язык. Неожиданно для меня, Геннадий Сергеевич поддержал меня, отметив, что ничего особенного в этом нет: подумаешь, Ленинградский университет! Ай-яй-яй! Он вселил во мне такую мощную уверенность, которую, по правде говоря, я  не испытывал до этого. Все-таки страх перед таким престижным ВУЗОМ у меня таился в глубине души. Геннадий Сергеевич так и не услышал от меня, как он мне помог, как его СЛОВА определили линию- путь  всей моей  дальнейшей  жизни. Я ведь так долго блуждал по дорогам и просекам жизни, ища себя, кем быть и как жить. Всем известно, что сегодня родители стоят под дверью экзаменационной аудитории, переживая за своих детей, а и часто, давая взятки преподавателям через третье лица. За меня некому было переживать с одиннадцатилетнего  возраста.

Да, Геннадий Сергеевич Ступишин- это человек с большой буквы. Светлая память о нем будет жить во мне, пока и я жив.

… Итак, мы днем тренировались в спортзале  Пединститута ( сейчас, в 2008 году там работает преподавателем английского языка моя дочь Ангелина),  в  бывшей католической церкви. В это же вечер мы уезжали в Киев на первенство Союза. Пройдя программу второго юношеского разряда, тренер решил в конце тренировки, чтобы я выполнил на перекладине некоторые элементы первого юношеского разряда.  Это были большие обороты ( в народе-«солнце») с прямым и обратным хватом, то есть, хват за перекладину ладонями сверху и снизу. Когда я находился над перекладиной, должен был сделать перехват правой рукой накрест левой, а дальше перейти на большие обороты, держась ладонями снизу – обратным хватом. Так вот,  я ухватился не за перекладину, а наложил правую руку на левую,   и остался в хвате на одной левой руке. Тренер стоял с другой стороны,  и  он не мог видеть мою ошибку. Ни остановиться, ни сделать соскок я не мог, и, срываясь с перекладины, я, падая, вылетаю за пределы спасительных матов( спортивные «матрацы») и частью тела ударяюсь о пол. Результат: травма макушки головы, голеностопную часть ноги,  колена и левое бедро. Я заплакал не от боли, а от того, что не поеду в Киев. К моему большому удивлению, в Киев меня взяли. Добираясь да училища на 4-ой станции Большого Фонтана, по совету тренера, я попросил кусочек льда у продавщицы мороженого и всю дорогу, весь вечер, и в поезде я прикладывал лед к ушибленным местам. Получилось так, что наша команда по графику  начинала свое выступление на третий или четвертый день, и это дало мне возможность лучше подлечиться. К началу соревнований я подлечился, но нога побаливала. Дело в том, что в то время в программу спортивной гимнастики входили прыжки в высоту прямыми ногами вперед. Я вел себя геройски (по словам тренера), стоически переносил боль в ноге, изо всех сил старался, чтобы не подвести команду и тренера. Из восьмидесяти второразрядников я занял девятое место. Эти соревнования я всегда вспоминаю с гордостью, и в трудные минуты жизни часто ставил себя себе в пример, т.е. юноша служил примером взрослому.

В общем, соревнования в Киеве ( а это первенство СССР общества «Трудовые резервы») остались в моей памяти как нечто радостное и светлое событие. Радость состоит в том, что я, будучи травмированным, проявил силу воли, превозмогая боль, выполнил всю программу, вошел в десятку, и, главное, дал зачет команде  и оправдал доверие тренера.

А светлое воспоминание имеет прямой и переносный смысл. Соревнование проходили на центральном стадионе, который после реконструкции вмещает 100 тысяч болельщиков. День был летний, и, к удовольствию спортсменов и зрителей, солнечный и теплый. Зрителей, как ни странно, было достаточно много, и они были такими внимательными, доброжелательными, что каждое удачное выступление приветствовали бурными аплодисментами. Да, да – бурными… Я до сих пор слышу эти бурные аплодисменты после каждого моего выступления, и если выступил удачно, то часть своего успеха я отношу на счет доброжелательных киевских любителей спортивной гимнастики. Не случайно, что и сегодня Киев является одним из ведущих городов мира в спортивной и художественной гимнастике. Я уже не говорю о моем любимом футболе –  всю сознательную жизнь болею за киевское «Динамо» и «Черноморец», и за сборную Болгарии. Болгария- это настоящая моя Родина, там течет кровь моих предков и моя тоже. Не важно, где человек родился и живет, гораздо важнее, где его корень.

Третье мое участие в первенстве союза  общества «Т.Р.»  связано с Ленинградом. Это произошло в 1955 г., когда я уже закончил учебу в Специальном ремесленном училище № 1 и был направлен на работу  на завод им. Октябрьской революции во второй механосборочный цех. Но выйти на работу я должен был с первого августа, а соревнование проходили в июле. Сами соревнования почему-то плохо сохранились в моей памяти. Помню, что мне,  в сравнении с Луганском, не понравился спортивный зал –  высокий , узкий  и неуютный. Меня поразил город, Тогда я не задумывался, не  понимал, что это один из красивейших городов мира. Я впервые видел такой огромный, величественный и красивый город. Я тогда  понятия не имел  об архитектурных стилях, но дома на Невском проспекте были такими красивыми, что я буквально впивался взглядом, то в один дом, то в другой. Я сразу отметил про себя, что нет ни одного здания, которое было бы похоже на другое, и каждое по-своему красивое. Особенно мне понравилось разнообразие  в цвете; Я никогда не видел  в одном месте так много зданий разных по цвету. Голубые,  розовые, красные, кремовые, светлые фасады зданий  создавали впечатление праздничности, они  вызывали лично во мне  чувство теплоты и уюта и какой-то необыкновенной красоты и гармонии. Тогда, постепенно, как говорят в Одессе, гуляя по невскому проспекту, я подумал, что если человек пришел на Невский проспект  в плохом настроении, то оно непременно должно непроизвольно улетучиться из души  под неотразимым влиянием этой роскошной красоты. Потом, живя в этом изумительном городе, я часто буду приходить на Невский и просто гулять, то есть медленно ходить, со стороны будто бесцельно, а на самом деле, наслаждаясь духовной красотой людей, чей архитектурный гений создал этот  фантастический ансамбль домов ( в прошлом – доходных, т.е.  сдавали в наем) и  княжеских и царских дворцов.

В этот приезд я, вместе со старшим товарищем по команде, посетил техникум физкультуры и спорта «Трудовых резервов», чтобы узнать условия приема. Техникум мне очень понравился. Само здание находилось на берегу Обводного канала и, в тоже время, на территории Александро –  Невской Лавры, в противоположной стороне от центрального входа, который находился в самом конце Старо- Невского проспекта. Александро- Невская лавра это кладбище, где похоронены, князья, высокопоставленный чиновники, писатели, художники – в общем знаменитости России.  Каждое надгробье представляет собой художественное произведение скульптуры.

Техникум понравился тем, что в одном здании находилось все:  общежитие, учебные корпуса, столовая, спортивные залы: гимнастический, для борьбы и бокса, спортивных игр, актовый зал, где проходила вся торжественная и культурная жизнь учебного заведений. Я узнал, что все учащиеся техникума находились на полном государственном обеспечении, т.е. одевали, кормили, да еще и давали стипендию: на первом курсе- 5 рублей, на втором- 6, на третьем-7. Короче – учись – не хочу. Условия пребывания и  условия экзаменов еще больше утвердили меня в мысли обязательно поступать в это уникальное учебное заведение, созданное специально для детей сирот.

Заканчивая рассказ о моей жизни в ремесленном училище, я вспоминаю события, которые живут в моей памяти так прочно, будто бы они произошли  сегодня.

1953 г… На пятой станции Большого Фонтана, в длинном и узком коридоре учебного корпуса, мы построены в шеренгу по двое. Я стоял в первом ряду в трех- четырех метрах от середины строя. Директор училища стоял  в центре перед строем,  и, с комком в горле, со слезами на глазах, сообщил нам сдавленно- трагическим голосом о смерти Сталина. Мы все, буквально оцепенев от ужаса, внимательно и с замиранием сердца, слушали почти плачущего директора, который всем своим видом и смыслом речи говорил, что не представляет себе, как мы и вся наша страна будем теперь жить без нашего отца Сталина. Мне искренне было жаль, что Сталин умер, и тоже хотел заплакать, но слезы на моих глазах не появлялись, будто бы я был обезвожен. Через три года мы узнаем, что Сталин на самом деле совсем не был отцом нашим, а убийцей собственного народа.

Из событий личного характера навсегда врезался в моей памяти вечер танцев в нашем клубе. Ведущая вечера объявила конкурс на лучшее исполнение вальса.